Та же фиксация заметна и в личном отношении Моцарта к своей публике — даже после того, как он порвал со своим хозяином-архиепископом. Когда он еще только собирался совершить этот шаг, один из представителей зальцбургского двора почти пророчески заметил ему, что приязнь придворного общества в Вене очень ненадежна: «Здесь слава человека длится недолго, — сказал этот человек, — через несколько месяцев венцы снова хотят чего-то нового»[21]. Но Моцарт возлагал все надежды на успех у венской публики, то есть рассчитывал завоевать благосклонность общественного мнения столичного высшего света. Это явно было одним из самых главных желаний в его жизни — и одна из важнейших причин его трагедии.
В самом начале было сказано, что, глядя со стороны и говоря о человеке в третьем лице, невозможно определить, что он переживает как исполнение желаний и наполнение смыслом, а что — как исчезновение этого смысла. Надо попытаться увидеть это с точки зрения самого человека, так сказать, его глазами. Вовсе не так редко, как может показаться на первый взгляд, бывает, что человек особенно сильно зависит от одобрения ближайшего круга знакомых и друзей, от восхищения и оваций жителей того города, в котором живет, и что успех где-нибудь в другой точке земного шара не способен перевесить недостаток успеха или даже пренебрежительную оценку, полученную человеком в своем городе, в том узком кругу, к которому он привязан. Отчасти такую констелляцию можно найти в жизни Моцарта.
С этой точки зрения ситуация Моцарта может показаться нам не совсем ясной, если понимать его отношение к придворному обществу как чисто негативное, как неприятие этого общества, что часто встречается в немецкой буржуазной литературе второй половины XVIII века[22]. Его личный бунт против унижений и ограничений, которым он подвергался в придворных кругах, как соискатель должности или как слуга, имеет на первый взгляд много общего с мятежным духом, который нашел выражение в основном в неавстрийских областях Германской империи того времени, в гуманистической литературе, ориентированной на такие понятия, как «образование» и «культура». Как и буржуазные пионеры этого философского и литературного движения, Моцарт настаивал на своем человеческом достоинстве, которое полагалось ему независимо от социального происхождения и положения в обществе. В отличие от отца он в глубине души никогда не принимал свое положение человека низшего ранга. Он так и не смирился с тем, что на него и на его музыку взирали сверху вниз.
Но горечь и обида на аристократов, которые заставляли его чувствовать, что он в конечном счете является лишь подчиненным, своего рода старшим по развлечениям, у Моцарта лишь в самой малой степени оправдывались общими принципами; в обоснование их он не ссылался на какую-либо универсальную идеологию человечества. Отсутствие интереса к подобным идеалам также отличает его от Бетховена — не только в смысле индивидуального отличия, но и одновременно в смысле разницы поколений. Ощущение себя ровней и притязание на то, чтобы к нему относились как к ровне, основывалось у Моцарта, насколько можно судить, прежде всего на его музыке, то есть на работе и достижениях. Их высокую ценность, а значит, и свою собственную ценность он осознавал с ранних лет. Его негативные чувства и бунт против аристократов, относившихся к нему пренебрежительно, были лишь одной стороной медали. По-настоящему понять жизнь и творчество Моцарта невозможно, пока мы не осознаем, насколько неоднозначным было его отношение к придворному обществу.