— Пальто сымай, — тесня Моню мордой коня, велел усатый молодец с нехорошими водянистыми глазами. — И шибче сымай, не то шлепнем.
— А можа, его наперед шлепнуть, а потом сымать? — хохотнул второй. — Слышь, жидок, жить хочешь?
Моня кивнул. Жить он хотел. А расставаться с пальто — нет.
— Разойдемся, — предложил он. — Я пойду, а вы ехайте себе дальше.
— Во же наглый какой жид, — удивленно ахнул усатый и потянул с бока шашку. — Во же наглюка.
— Ладно, ладно, сымаю, — сказал Моня примирительно. Он расстегнул пуговицы, повел плечами, сбросил пальто и, повернув его изнанкой к себе, протянул усатому. Револьвер системы «Наган», с которым Моня Цимес не расставался и который клал под подушку, засыпая, скользнул из внутреннего кармана в кулак.
Резкий, отрывистый треск разорвал утреннюю тишину, эхом отражаясь от стен, прокатился по Разумовской. Конные еще заваливались, когда Моня, зажав простреленное в двух местах пальто под мышкой, сиганул в ближайший переулок. Опрометью пронесся по нему, проскочил под арку проходного двора, за ним следующего, потом еще одного.
С полчаса Моня петлял по Молдаванке. Затем отдышался, критически осмотрел отверстия в многострадальном пальто, крякнул с досады — хорошую вещь испортили, турецкой кожи, контрабандный товар. Напялил пальто на плечи и застегнул пуговицы. Еще через десять минут Моня Цимес пробрался в старую полуразвалившуюся нежилую хибару на Дальницкой, разбросал обильно покрывающий занозистый дощатый пол мусор и исчез с лица земли. А точнее — с ее поверхности. Проделанный в гнилых досках люк был «миной» — началом тайного подземного хода. И вел ход туда, где для контрабандиста — дом родной. В катакомбы.
* * *
В квартирке на втором этаже дома Папудовой, что на Коблевской улице, не спали до утра. До утра светился ночник, чуть подрагивая, и хмельной грузчик, топая в Баржану, заметил, глядя на абрикосовый прямоугольник окна:
— Н-не спят, курвячьи курвы…
— Видать, не до сна им, — согласился попутчик, такой же портовый работяга.
И вправду, обитательнице квартиры было не до сна. Полина Гурвич, бывшая солистка одесской оперы, мерила шагами спальню, вздрагивая на каждый шорох. Еще полгода назад певица, известная чудным голосом и красотой на всю Одессу, блистала на сцене и чаровала в жизни. Ныне же, загнанная, объявленная в розыск, скрывалась по наемным углам.
Полина безостановочно теребила концы черной кружевной шали, то связывая их узлом, то развязывая и, кажется, не замечала, что под ногами валяются шпильки из прически. Темные, как соболь, волосы до пояса окутывали хозяйку. И в раскосых слегка глазах, и в широких скулах Полины тоже было что-то соболье, диковатое — так дохнуло на ее лицо далекой монгольской кровью.