В архиве Эрмитажа хранится интересный документ – записка директора музея Васильчикова министру народного просвещения Дмитрию Андреевичу Толстому:
«Я знаю, до какой степени Вашему Сиятельству дорого всё, что в Отечестве нашем служит к распространению и процветанию науки. Редчайшие собрания Императорского Эрмитажа представляют, несомненно, богатый материал для изучения истории и археологии. Я беру на себя смелость просить Ваше Сиятельство явить помощь археологическим собраниям Эрмитажа, которые теперь, более чем когда-либо, нуждаются в труженике, научно подготовленном. Я прошу Ваше Сиятельство о полной уступке Эрмитажу магистра филологии Дерптского университета господина Кизерицкого. Смею надеяться, что Ваше Сиятельство согласитесь уступить нам г. Кизерицкого, и покорно прошу не отказывать мне».
Васильчиков познакомился с молодым учёным, выпускником Дерптского университета Гангольфом Егоровичем Кизерицким – так в России называли остзейского немца Рейнгольда Густава Гангольфа Кизерицкого. Васильчикову нравились люди деятельные, аккуратные, немногословные и увлечённые, он ценил в сотрудниках два важнейших качества: сотрудник «должен быть, с одной стороны, блестяще научно подготовленным, а с другой стороны – должен всецело посвятить себя Эрмитажу». Кизерицкий занимался античной археологией, историей древнего искусства и мечтал о больших находках и экспедициях. Он проработал в Эрмитаже «22 счастливых года», и главное его достоинство – умение находить шедевры и уговаривать отдать их Эрмитажу по минимальной цене и с минимальными препятствиями. Ему многое удалось: создал не один блестящий каталог, приобрёл несколько великолепных коллекций и потрясающих вещей.
Кизерицкий оберегал права Эрмитажа на первый выбор: только после его осмотра древностей, добытых Археологической комиссией, предметы можно было распределять по музеям. В Москве его не любили, и было за что. Он, например, позволял себе сказать: «Эрмитажу эта вещь не нужна, можно отдать Историческому музею». Или мог приостановить отправку уже отобранных экспонатов: «Они ещё должным образом не осмотрены, и Эрмитаж ещё точно не решил – нужны эти вещи ему или нет».
Человеком он был странным, никому ни в чём не доверял: «Разве можно полагаться на людей?!» Поэтому предпочитал всё устраивать, делать и решать сам, даже задёргивать шторки на витринах, составлять карточки для каталогов или запирать шкафы с экспонатами в хранилище. К вещам относился с нежной ревностью, особенно ценные прятал в кабинете или скрывал за громадными фолиантами в библиотеке. Но… «не странен кто ж?». Он был сторонником жёстких мер. Прийти в музей – большая привилегия и награда. Он считал огромные очереди в музей и большое количество посетителей в залах варварством, а толпы в музеях – варварами, от которых надо оберегать бесценные сокровища. Сегодня, мне кажется, есть смысл задуматься о его принципах!