Ну ладно, надо же пойти, хоть для приличия поработать: здесь на советских штучках не очень-то продержишься. Да и встреча с Порфирием сегодня. Пожелай мне удачи, Пашечкин. Вот, спасибо, что предупредил не упоминать о тебе. А то я уже собиралась, в первую очередь. Паш, я думала, ты меня лучше знаешь.
Да. Значит, ты меня с Кирюшкой хочешь предъявить матери. В качестве?.. Бедная твоя мама. Потом опять же врать про нас придётся. Ах, я снова повторяюсь. Что это я последнее время… Склероз у меня, что ли? Ладно, тогда всё.
Ну вот, только что позвонил Порфирий. Он занят, поэтому перенёс наш разговор на вечер, почему-то напросился ко мне домой. Интересно, зачем ему мой дом? То бишь, мои апартаменты.
Павел. 11 июля, вторник, 15–50
А ты говоришь — бросай пить. Бросишь тут, пожалуй. Твою и-мейлу я прочел еще на работе перед уходом, и первая мысль — о стакане водки. Большом стакане: галлон, не меньше, и непременно граненом (не знаешь, продаются где-нибудь такие граненые емкостью в галлон?). Едва ступил в дом, едва нашел чистый стакан — телефон. Йоська! Живой! И не из тюрьмы, а из дому звонит. Ты была права, когда писала, что с ним все будет в порядке. Но дело не в нем. Ты-то хороша! Нет, наоборот: я-то хорош! Поговорил с рыдавшей Лизой (что именно я ей говорил — не помню, я ведь уже в «кондиции» пребывал), залез на интернет, настучал тебе и-мейлу про арест и, как говорится, «умыл руки». То есть, принял свою «последнюю и решительную» (у меня все строго дозировано) и рухнул баиньки. А ты… Ты своей ночной «сталинской» обзвонкой спасла невиновного. Ведь, небось, даже не думала, зачем ты это делала, а просто — делала. И добилась. Спасла. В этом месте по законам литературы надо произнести какие-то слова, а у меня их нет. Я, и правда, не знаю, что сказать. Сказать, что я преклоняюсь перед тобой и одновременно чувствую себя бесполезным ничтожеством? Это будет understatement, то есть, недостаточно сильно сказано…
Йоська о твоем подвиге (я сейчас говорю совершенно серьезно, ты же умеешь отличать меня серьезного от меня же несерьезного, правда?), конечно, не знает. Рассказать или не стоит? Он страшно перепугался. Говорит, ночь в тюрьме — это нечто незабываемое: обыскивают, фотографируют в анфас и профиль, потом общая камера, лавки вдоль стен, унитаз (пардон, параша) за перегородочкой… Короче, Йоська в полном восторге от этой предвариловки, рассказывая о ней, аж заикается.
На допросе, по его словам, следователь вел себя скорее, как защитник. То есть, как бы помогал найти алиби. И — не смог. Говорил, несколько человек показали, что после часу ночи его нигде не видели. А Йоська наш насмерть стоял. Отвечал, что пьяный был, не помнит ничего, заснул, наверно, где-нибудь, а потом, замерзнув на лоне природы, на «автопилоте» дополз до своей палатки, в каковой поутру и пробудился. Были еще вопросы о его отношениях с убиенными, а он, бедняга, и тут ничего сказать не мог: он же, как и многие другие, отдавал Олегу деньги, которые скрыл от налоговых властей. Короче, оставили его в заведении этом почтенном ночевать. А наутро надели опять наручники, посадили в машину и повезли на нашу злосчастную полянку. Вывели на свежий воздух и просят: покажите, мол, где именно вы в ту ночь с госпожой Сусанной Сапожник трахаться изволили. Ну, ему, бедняге, куда деваться, раз уже все равно знают? И хоть ночью дело было, а место приметное: за задней стенкой туалета, помнишь, того, который в низинке, слева от парковки? Показал. Они интересуются, пользовались ли презервативом. Он отвечает, что, дескать, да. Они говорят: что ж, правильно, мол. Тут откуда ни возьмись — Сюся в сопровождении полицейских. Наручники с него сняли, и вот стоят они, голубки наши, рядышком, пока начальники презерватив ищут. И, представляешь, находят! Говорят, что мы, мол, отдадим в лабораторию на предмет определить, той ли самой ночью этой вещицей пользовались, и если ответ будет положительный, то, дескать, извините. А пока что распишитесь здесь, здесь и здесь и можете быть свободны. Вот так! Сюська его до дома довезла на своей машине. Говорит, всю дорогу молчали.