Воспитательную беседу со мной начала Зинаида. Она сказала, что им с Олегом, как, впрочем, и всем вокруг (это ее слова) известна моя м-м-м… э-э-э… нетрадиционная ориентация. И что им с Олегом также известно все (!) о моих м-м-м… э-э-э… нетрадиционных отношениях с Кириллом. Оставив на ее совести сомнительное утверждение насчет «всех вокруг», я ответил, что моя ориентация как таковая ни ее, ни кого-либо другого не касается, а насчет отношений с Кириллом, то помимо дружбы, никаких других отношений между нами не было и нет. И это было последнее, что мне удалось проговорить от начала до конца: больше мне они рта раскрыть не дали.
Зина популярно объяснила мне, что говорить про «просто дружбу» между старым развратником и пятнадцатилетним пацаном — это, по меньшей мере, несерьезно, в такое никто не поверит, а уж они-то с Олегом — тем более. Мало этого, она, Зина, точно знает, чем, как, где и когда мы с Кириллом «этим самым» занимались, и что это у нас с ним продолжается уже давно. Тут она рассказала мне о таких деталях наших с ним мифических отношений, что мне было даже интересно ее слушать, ибо о предложенных ею способах совокуплений я и не слышал прежде никогда. Хотя вру я, конечно: не любопытство испытывал я, слушая ее, а грязь, мерзость безмерную!
Затем она сделала гениальный пассаж в сторону Олега, который до этого времени молча тянул что-то алкогольное из бумажного стакана. Она сказала, что, конечно, это не ее сын, хотя она и растит, и кормит, и поит его, и одевает-обувает, и не для того она все это делает, чтобы он вырос извращенцем и подстилкой под меня. И что если бы это был ее сын — о, тогда она знала бы, что делать! Она, как минимум, подала бы на меня в суд по соответствующей статье, а кроме того, сообщила бы эту новость всем на свете — и прежде всего моему школьному начальству, чтобы, не дожидаясь суда, меня, развратника, поперли с треском с работы, подальше от невинных юных душ и тел. Однако, поскольку она всего-навсего мачеха, то пусть этим занимается родной отец несчастного мальчика.
Воспользовавшись паузой, пока бразды правления этой экзекуцией передавались ею в руки мужа, я попытался что-то сказать. Нет, не в оправдание свое, мне оправдываться не в чем было. Я попытался взывать к рассудку (к Зинкиному рассудку, представляешь!?), спрашивал, понимает ли она, какую грязную чушь она несет, и даже апеллировал к молчавшему Олегу, призывал его, которого считал до сих пор своим другом, обуздать его свихнувшуюся фурию-жену. Мне же в голову тогда не пришло, что я участвовал в заранее подготовленном и отрепетированном спектакле, и любое мое трепыхание не имело в принципе никакого значения. Злой гений, Зинка-режиссерша, вела свою сюрреалистическую бредовую линию твердо и неуклонно, и Олег, которого она лучше любого гипнотизера накрутила заранее, просто-напросто отрабатывал спектакль до конца.