Камилла выжила. Об этом на следующий день, ближе к вечеру, сообщил вернувшийся Зеб. Миддлтон должен был везти ее в Сан Луис парой дней спустя, если ей не станет, не приведи бог, хуже. Зеб было заикнулся продолжать работу, но я строго спросила его, какие исследования можно полноценно выполнить без самого Миддлтона. Зеб задумался. Я уточнила, есть ли исследования, законченные в полевом смысле, которые важнее дотащить до надежного места и обработать, чем собирать еще. Зебадия хмуро кивнул, вздохнул и распорядился складывать вещи. Эстефания и Самюэль посмотрели на меня с одинаковым восхищением и кинулись снимать лагерь.
— Вообще-то, раз остались хорошие отношения, никто не мешает со временем приехать сюда еще раз, — тихо сказала я Зебу, ставя в повозку плотно утрамбованный ящик с записями.
— Пожалуй, да.
— Может, часть продуктов оставить индейцам? И тащить меньше, и вообще. Он кивнул еще раз и отправил Шмулика с двумя мешками крупы в деревню.
Мы складывали последний тент, когда Шмулик вернулся, с рослым тощим мужчиной и дедушкой Ако. Мужчина, видимо, действующий вождь деревни, потолковал с Зебом, пожал ему руку и что-то передал, как я издалека предположила, в качестве подарка для Миддлтонов. Да, отношения остались хорошие, гринго-то гринго, а справились.
Дедушка Ако побродил по лагерю, попинал камушки возле затушенного костра, подошел ко мне.
— Извините, сеньора Архента, — спросил он на хорошем испанском, — а как получилось, что в ваши годы и с вашим образованием вы стали монахиней?
— Да я же не монахиня, просто вдова, — не задумываясь, ответила я.
— Ах, вот как. Горюете.
— Что вы, нет. Наслаждаюсь свободой. Вот, путешествую.
Он на миг задумался, но вдруг широко улыбнулся, будто что-то понял.
— Добрый путь вам тогда, милая.
Это пожелание или заклинание? Или вообще обещание? Я моргнула. Моргнула еще. И только тогда осознала, что глаза у меня мокрые. Архента, это ты плачешь?
Да.
— Спасибо, дедушка Ако.
Он улыбнулся и ушел.
Дома было много ахов и охов и хорошие новости. Камилла сидела в шезлонге в дядюшкином доме, обложенная подушками, и вокруг нее суетились пятьдесят человек во главе с самим Миддлтоном. На каждую тетушкину попытку втереть Камилле, что впредь надо быть осторожнее и в подобные поездки не таскаться, она отвечала слабым, но не допускающим сомнений голосом, что она знала, за кого выходит замуж и будь она трижды проклята, если ее мужу доведется хоть раз спать на разных с ней подушках, пока она жива. Услышав это, сам Миддлтон густо покраснел, а Камилла что, лежит себе, как ни в чем ни бывало в шезлонге и гладит тетину рыжую кошечку.