– Калверт тоже спрашивал меня об этом, – глухо проговорил Гончаров. – Всё верно. Пребывание Винсента в Лондоне совпало с первыми убийствами Потрошителя. Теперь я понимаю, что он имел в виду, когда писал Тео, что воздержание и добродетельная жизнь способны завести его в такие области, где он легко сбивается с пути. Его жертвами стали проститутки… Он был болен, Холлуорд. Но он гений. Мир не должен узнать о его преступлениях, иначе смерть Калверта окажется напрасной!
Учитель рисования встал из кресла и шагнул к «американцу». Прежде чем тот успел опомниться, Гончаров вырвал из его руки газетную вырезку и швырнул в огонь. На его висках блестели капельки пота.
– Хотите взять с меня обещание, что я не озвучу эту версию комиссару Пикару? – нахмурился Уолш.
– Это лишнее, – Дмитрий кивнул на чайный столик у камина. – Вы выпили яд. Я подсыпал его в ваш бокал, пока вы проверяли, не подслушивают ли нас из холла. Однажды я хотел лишить себя жизни, но мне не хватило духу. С тех пор я всегда ношу с собой пузырек с мышьяком. Он был при мне и в ту ночь. Когда я шел к Калверту, у меня, разумеется, и в мыслях не было причинить ему зло. Он рассказал о своем открытии, о том, как собирался его преподнести, представив Винсента величайшим злодеем всех времен… Я умолял его отказаться от этой затеи. Ради меня. Но Калверт не слушал. Он продолжал рассуждать о гении и злодействе, даже не глядя в мою сторону… И тогда я заметил на прикроватной тумбочке стакан с водой. В тот момент я понял, в чем мое предназначение. Я должен был принести в жертву дорогого мне человека – во имя искусства, которое важнее нас обоих… – Гончаров глубоко вздохнул, усилием воли прогоняя воспоминание. – Вы тоже унесете с собой в могилу тайну Ван Гога. Мне жаль, Холлуорд. Правда жаль.
Эмоции, одна за другой сменившиеся на лице мнимого американца, несколько озадачили Дмитрия.
– Увы, – сказал Уолш с неподдельной горечью. – Значит, я всё же не напрасно поменял местами наши бокалы.
Дмитрий похолодел. Он вспомнил, как отвернулся на несколько секунд, чтобы проследить за взглядом своего собеседника, и как при виде «Ирисов» где-то вверху живота шевельнулось нехорошее предчувствие… Страх неслышно подкравшейся смерти, неотвратимого, бесславного конца, к которому он был не готов, чуть не разорвал его сердце. Ноги подкосились. Если бы Уолш не поддержал его, он бы рухнул прямо на ковер.
Усаживая художника в кресло, Джозеф спросил:
– Что я могу для вас сделать?
Гончаров ответил не сразу:
– Принесите мне ручку и лист бумаги.
Когда Уолш, порывшись в конторке портье, вернулся в салон, лицо Дмитрия густо покрывала испарина.