Получаю бумажку от правительства, что Мазуренке приказано «согласовать свои действия с моими». Вопрос о естественном его подчинении мне обойден молчанием. Какая ерунда. Сообщаю это Якубовичу. Он негодует и берется эту ошибку исправить. Появляется Мазуренко, коему я отвожу помещение у себя в штабе.
Он, по-видимому, сильно разочарован, узнав, что ему, собственно, делать нечего. В виде утешения предлагаю использовать его кавалерию для окончательного водворения порядка в некоторых загородных местах, например, на пороховых заводах и в Сестрорецке. В этом последнем пункте вооруженные рабочие попытались захватить укрепления, но потерпели неудачу, а когда я послал гарнизону подмогу, рабочие выдали все имеющееся у них оружие.
Пользуясь этим прецедентом, я решил обезоружить петроградские заводы, где благоразумные элементы стали под шумок присылать мне депутации, обещаясь показать тайные склады оружия, но правительство запротестовало, объявив мне, что всякий гражданин имеет право владеть оружием, и мои уверения, что почти все винтовки — казенные, краденые или незаконно приобретенные от солдат, остались гласом вопиющего в пустыне. Не угодно ли действовать с поддержкой такого правительства… Одно присутствие их коллегии в моем штабе крайне неудобно. Хотя я и отвел им отдельную комнату с телефоном, а у дверей своего кабинета поставил часового от юнкеров, с приказанием решительно никого не впускать без благословения дежурного адъютанта, однако господа министры теребят меня нещадно и беспрестанно вмешиваются в дела, их не касающиеся.
Но если правительство меня удручает, зато войска радуют. Преображенцы, а за ними остальные части 1-й дивизии решили переформироваться в резервные полки. Мое долготерпение вознаграждено. Солдаты очень заинтересованы документами Алексинского и со всех сторон меня спрашивают: «Правда ли это?» Отвечаю, что это далеко еще не все, что нам известно.
Помню несколько фактов, характеризующих солдатское настроение духа этих дней. Однажды стою на лестнице штаба в то время, как по ней поднимаются великие народные деятели: Либер[163] и Гоц[164]. Слышу в группе стоящих внизу солдат громкий возглас: «У! жиды проклятые». С улыбкой замечаю: «Ваши же избранники!»
Другой раз, подходя к штабу, вижу какое-то крупное волнение в толпе солдат-преображенцев из соседней казармы и запасных кавалеристов из резерва в Зимнем дворце. Оказывается, солдаты узнали проходившего знаменитого большевика Каменева[165] (настоящей фамилии его не помню) и хотели его тут же растерзать. Только под влиянием более умеренно настроенных офицеров дело ограничилось арестом и водворением под караул в штаб. Однако вижу, что страсти далеко не улеглись, а потому обращаюсь к толпе, состоящей главным образом из преображенцев, с успокоительной речью, обещаясь дело разобрать и, во всяком случае, не выпускать Каменева без предупреждения о том преображенцев. Кончаю тем, что они могут быть спокойны, ибо за всю свою службу я никогда ни одного солдата не обманул. Народ довольно спокойно расходится, повторяя убедительные просьбы не выпускать Каменева. Вхожу в штаб, где нахожу сию личность, сидящую в кабинете дежурного генерала в весьма трепетном состоянии. Гуляю по комнате, невольно напевая слова кавказской песни: «Нам каждый гость дарован Богом, какой бы ни был он среды». Делаю распоряжение, чтобы «гостя» никуда не выпускали, и с веселым сердцем удаляюсь. Удивительная вещь народная психология.