Выпили. Гуляков берет пирожок, немного откусывает, кладет на стол, лезет за папиросами. Наступает тяжелая пауза, которая бывает, когда разлука была такой долгой, что и не выбрать сразу что-то одно для обсуждения.
— Ты устал же. Постелить?
— Пожалуй…
Но он не дает ей подняться, быстро подходит, поднимает вместе со стулом, на котором она сидит, и несет к кровати. Графин падает, заливая свечу, на пол со звоном сыплются тарелки, вызывая ответный звонкий женский смех:
— Ох, как же я по тебе соскучилась…
Спустя полчаса Гуляков курит, стряхивая пепел на тарелку возле кровати, выговариваясь тем, о чем мучительно размышлял все последние дни:
— Саш, здесь не фронт, а чувство, как перед боем. Хотя в бою лучше, там враг виден, ты знаешь, что от него ждать, чем ответить. А здесь он — где, кто он?… Ты осуждаешь меня?
Александра, поворачиваясь на бок и разглядывая лицо мужа, не говорит — выдыхает:
— Саша, милый, только не казни себя. Мне так покойно, хорошо, я уже давно забыла это чувст-во. И все равно мне, ротмистр ты Гуляков или военспец Гуляков. Сегодня тут как в лесу, Саша: кто первым в глотку вцепился, тот и прав. Звериные нравы…
Гуляков отворачивается к стене:
— А я — я какой зверь, по-твоему?
— Ну, ты известный медведь у меня…
Она тянется с поцелуем, но мужчина затягивается папиросой:
— То есть, ради мёда готов на всё?
Он встает с кровати, подходит к окну, отодвигает штору, смотрит в ночь. Слышно несколько выстрелов, пьяные крики. Александра тихо, едва слышно плачет, стараясь, чтобы супруг не заметил.
Гуляков одевается, собирает вещмешок.
— Сашка, я быстро, три-четыре дня, и вернусь. Может, ребенку что из Питера привезти? Ты только объясни подробно, я же отцом никогда не был…
Александра улыбается, незаметно стерев слезы:
— Не надо, у нее все есть. Сам приезжай скорее.
— Пора. Поезд через три часа, а мне еще до вокзала добираться. Завтра в полдень — за назначением. Надо еще себя в порядок привести, Реввоенсовет все же, серьезная, наверное, организация…
Троцкий, отхлебывая остывший чай, быстро пишет, сидя за роскошным, темного дерева, столом, перекладывает листки, иногда шевелит губами и сдвигая брови к переносице — прикидывает, как написанное будет звучать вслух.
Бесшумно приоткрыв дверь, входит адъютант — в галифе и френче с породистым дворянским лицом и аккуратной бородкой, по обличью — из царских офицеров. Что-то шепчет на ухо Троцкому, тот морщится:
— Я просил, чтобы мне показали? И Коллонтай просила, чтобы я посмотрел? Бред какой-то. Не помню… А, впрочем, любопытно — давай их сюда…