Я убеждал Сладенцову успокоиться, пойти со мной потанцевать. Музыка — обалденная. Ленка объявила, что набьет Минаевой морду. Я заметил, что она, видать, хватила лишку. Ленка приходит в себя сразу, как только я начинаю над ней подтрунивать. И сейчас она засопела, умыла быстро лицо, размахнулась им чуть не в самое зеркало, подвела глаза и «стала человеком». С холодом, дающим надежду на примирение, позвала меня в комнату. Общество танцевало, и мы врезались в тела, замахали, заорали и ушли в иное измерение, отдавшись музыке.
Музыка. Та, что нравится, мгновенно переполняет меня энергией. Кажется, сейчас взлечу, только сделаю усилие. Ни к кому не испытываю зла в эти мгновения. Жизнь всех людей становится мне понятной. Поступки — оправданными. Чудится мне человек: любовь и понимание. Где-то близко он. Рядом. Где же? Хочется что-то совершить. Выразить себя. Танцую.
«Не устраивайте концерт для улицы. Не всем хочется слушать ваше злозвучие, — врывается бабушка. — Да сделай же потише — я не понимаю слов!» Это — мне, улыбке моей, мне, голоса бабушкиного не слышащему. Как объяснить тебе, бабушка, мне, с тобой неоткровенному, тоску свою, желание выразить ее. Разделить. Кто-то слышит музыку и (вдруг?!) испытает то же, что я, словами не выразимое.
«Здравствуй, заинька!» — услышал я ее радостный голос. Позвонила! Я очень ждал Ленкиного звонка. Именно сегодня. Сегодня — или никогда! Сразу пригласил ее в гости. «А твоя мама?» — «С ума сошла! При чем тут! Где ты?» — «Звоню от дома». — «Иди ко мне, я тебя встречу». И вот она нагло-доверчиво вышагивает мне навстречу. Улыбается. Она — часть меня? Нет! Но так считаю я. А она? Не думает ли, что я уже весь ее, не считает ли каждый поцелуй клятвой любви?
Она сказала, чтоб я не сходил с ума, когда брал две бутылки розового. Когда пришли ко мне, я поставил бутылки на стол, достал стаканы, выложил из пальто сигареты и спички. Ленка не хотела пить. Она вообще этого не любит. Долго уговаривал ее. Отказывалась, говорила, мама будет сердиться, но потом согласилась, только не больше, чем на один стакан. Выпили. Сидели долго молча. Потом, как всегда внезапно, я подошел к Сладенцовой и поцеловал ее. Спросила, люблю ли ее? Молчу. Не могу сказать, что люблю, — не искренне, а что не люблю — так разве скажешь?
Ленка сказала, знает, что не люблю ее, что не нужна мне, что некрасивая, что у меня до нее были. А я совсем обнаглел, и она застонала: «Я же забеременею — меня мать выгонит». Я успокаивал ее, что будет жить у нас. «Мне же больно». И — замолчала. Словно потеряла сознание, а я вдруг спохватился и отпустил ее: что же я мог, могу еще натворить? Ленка лежала с закрытыми глазами. Я поцеловал ее. Попросил прощения. А она у меня стала просить прощения. Мы — лежали. На улице стемнело, зажглись огни, наползли в комнату и растеклись по стенам, а там, на улице, ни в домах, нигде-нигде, никто-никто не знал, что у нас происходит.