«А-а-а! О-о-о! У-а-а!» — слез хлесткий град пронзает руки. Незабудки не вынесут мороза: он заточил мое пылающее сердце. «А-а-а-а-а-а-а!!! О-о-о-о-о-о!!!» — рыдаю, запрокинув голову в листву: она — воротник, обнявший мое измученное лицо, она — спасение от холода. Те, кто вокруг, заиндевели: страшно представить, как от холода затвердевают их внутренности. Я вижу, как пар размазывается около их рта все меньшим пятном с каждым вздохом — с каждым выдохом, с каждым вздохом — с каждым выдохом. Дыши — это главное, а может быть, не это, может быть, главное — сердце, набат его, а может быть, мозг или душа, а может быть, как-то все вместе, как-то все вместе. Сторож. Сторож, я принесла незабудки. Сторож, можно как-то передать незабудки? Может быть, они не самые подходящие цветы в этом случае, но я, знаете, иных растений не отыскала, которые, на мой взгляд, больше бы подходили. Лютики, они слишком желтые. Нет, я не хочу обидеть, ни в коем случае. Лютики чудесны как и все цветы как рыбы как тополь как рыбы как тополь. Сторож я ведь говорю с вами не просто для того чтобы занять время его у нас и так чуть-чуть хватило бы Все может случиться сейчас же У меня вполне определенное желание просьба тяжба дружба невзгоды передайте пожалуйста будьте любезны сделайте милость вот эти цветы эти незабудки эти лазоревые глазки это огромное или малое все равно совершенно все равно но не хочу обидеть готова терпеть боль утраты горе это некоторое количество взглядов это какое-то количество взглядов туда наверх в палату если он там или прямо в родительную я понимаете ли его мать мама мамочка мамуля е... мать ах простите я знаю знаю меня ведь воспитывали обычно я не говорю то что думаю то есть не все то есть вначале думаю а потом говорю вначале еще до того как произнести первое слово решаю все ли сказать — и в какой форме и кому зачем почему где кто когда
Ты наконец родился. От меня отделилось нечто. Что же я делала в это время, чем занималась? Я, обвешанная сумками и сетками, истребляла последние (о, эти крохи!), последние рубли, приобретала необходимые тебе пеленки, простынки, пустышки, рожки, одеяльца, колготки, рубашки, кроватку, побрякушки, коляску, велосипед, собачку, дачу, солнце, кипарисовую тень, безумные закаты, свободу, остров в апельсиновом море, великое одиночество художника. В эти самые минуты я знала, я чувствовала, что скоро, совсем скоро, вот сейчас: да-да-да — А-у-а-о-а-а!!! — ты отделился от меня. Врач отсекает нашу последнюю связь. Отныне ты сам по себе. Как же ты похож на него: то же выражение неизбывной тоски — по чему, по ком? Он говорил мне — ты не можешь понять. И та же сила во взгляде. Все это — мгновения. Пропало. Ты просто новорожденный, обыкновенный скисший помидор — так сказал бы он, знаю, и в этом не было бы неприязни. Мне кажется, его уже нет, но где же он? Тебя уносят куда-то. Я вижу это, о чем-то болтая со сторожем, а может быть, с кассиршей. Да, да, обвешанная сумками и сетками, одуревшая кляча — я именно так и выглядела ненакрашенная, непричесанная, в каком-то, не в каком-то, а в моем, пожалуй, не пожалуй, а точно, в моем единственном пальто, верх которого представляло мое детское пальтишко, а низ был сшит из бабушкиного: я тебя с ней буду знакомить, обязательно, да-да, когда тебе исполнится четыре года и ты ее полюбишь. Правда. Ты ее смешно спрашивал: «А помнишь, как тебя пчела укусила?» Бедная, она умерла. Нет, смерть ее не была тяжелой, но не назовешь же ее счастливой: счастливая, она умерла — это может обидеть живущих. Бедная, она умерла, не дождавшись твоего появления. Она ведь так просила меня: дочка, роди мне внука. Она, вероятно, была моей мамой, то есть больше мамой, чем бабушкой. Вот так, обвешанную сумками и сетками, меня не пустили на тебя посмотреть. Но я уже и так все знала, все-все.