Рабочие для реализации намеченных рубежей ни разу не появились. Ленинский субботник знакомит меня с мастером здешней бригады, которая, согласно документам, функционирует в данном регионе. Производим генеральную уборку. Мурзилка сетует на экзальтацию и выведывает мои обстоятельства. Личико ее походит на набеленную японскую маску.
Летом фургон передислоцируют на Крестовский остров. Панч подрядился создать к Олимпиаде набережную и откосы. Мне нравится непредсказуемость физической сохранности — и, может быть, жизни — во время несения вахты.
Участок. Зарплата.
— Сегодня будет крутая разборка, — произносит Шапокляк. Первичное впечатление от лица — отлежано; на деле — нос свернут, лик иссечен шрамами.
Я настораживаюсь, освоив цифру на траверзе своей фамилии. За что больше двухсот? Я не выполнил ни одной серьезной работы по оформлению газеты или чего-либо.
— Какой-то подонок присвоил бензопилу, — вносит ясность Атаман. — Не засылать же нам с начальником участка бабки из собственного кармана?
Ожидая профорга, я наблюдаю, как старший мастер из получки рабочих отстегивает «штрафы» за прогулы и проспоренные матчи.
Напротив фургона — газон с тополями. Здесь — кафе «Бревно». Дворник Майор воздвиг на стеклотаре три кооператива: себе и двум дочерям. Сам дворник, говорят, майор в отставке. Пенсионер реактивен и услужлив: утром развешивает на шелудивых сиренях стаканы и расстилает на скамейках газеты. Исаич лелеет сюжет: военная пенсия. Обслуживает два участка и не меньше пятисот рублей на бутылках, а счастья нет. Он вдруг понимает это и сходит с ума.
Когда иду к остановке, от «Бревна» отпочковывается стайка «гопсосальских». Следуют за мной. «Подойди ты». — «Думаешь, отстегнет?» — «А ты сразу на прихват!» Не оборачиваюсь. Не ускоряю шаг. Голоса стушевываются.
Спиной ко мне на коленях — фигура. По одежде — Шапокляк. Руки прижаты к лицу. На асфальте — кровь.
Вагон-бытовка. Бригада.
— Они собирают для тех, кто с зоны откинулся. Есть такой обычай, — комментирует утром Шило-старший, сдавая мне вахту. — Шапокляк попросил, я говорю, пойдем, отстегну, а из-под пиджака сапожный нож показываю. Он говорит: так бы и сказал. На Гопсосале — одни блатные. Только сын мой — со строгого, остальные все с общего.
Они не спали всю ночь. Баба оказалась изголодавшаяся, и Шило-старший еле сидел, не в силах сдержать рожь рук и всего тела. Но это еще и от бормотухи. Вчера — с ребятами, потом с ней, и еще три бомбы — побого затрясет! Да еще — ночь с таким зверем! Она теперь так и будет ходить. Еще бы! Уж он-то знает, что им нужно. Главное, чтобы жена не проведала, а то не пропишет. Не то что он боится посадки, нет, он даже как-то скучает по законам тамошней жизни. Там — проще. Но и на волю охота. Оттуда — сюда. Отсюда — туда. Он никак не может сосчитать, сколько всего отсидел. Первый раз еще пацаном, в сорок втором. Так пошло. Дальше — больше. А что, он виноват? Жрать-то было нечего. Подыхать? Вот кто как умел, так и крутился.