— Я — прокурор Ждановского района. За что вы калечите человека?
Душман объясняет, обеспечивая второй фронт спонтанными пинками.
— Кто меня будет кормить? Ты, отец? Давай деньги! Душман захватывает юриста за лацканы.
— Тебе хватит на первое время десяти рублей? — Старик предъявляет купюру. Бригадир внедряется в разверзшийся автобус.
— Оставь, дядя, свои деньги при себе! — Душман колошматит садовода кулаком по загривку. Фарадей столбенеет, запрокинув голову.
— Дурная кровь выходит, — маскирует он досадный пассаж. Автобус вздрагивает.
— Ты мне за это ответишь! — За задним стеклом расплывается искаженное воплем окровавленное лицо с заплывшими глазами.
К стае «олимпийцев» интуитивно приплюсовывались сателлиты, аккумулируемые из конгломерата около питейных «точек», то бишь пивных ларьков, отделов алкогольной продажи и «пьяных углов». Примкнувший угощал основной состав, вторгался на паритетных или «халявил» что, впрочем, не гарантировало его от банального финала: после нескольких вакханалий случался конфликт, фабулой которого могла явиться почему-либо, чаще от релаксации, оброненная затабуированная номинация «козел» или «иди ты на...», что, по законам зоны, адресат обязан оппонировать кровью или, косметически, радикальным мордобоем. Так обошелся Душман с Шапокляком, который во время переворота лодки и паники обремененной ватной униформой и сапогами команды ассоциировал Душмана с рогатым скотом. Не имея сил на собственное вызволение, Шапокляк тонул. Душман отбуксировал оскорбителя до берега и, определив тело на замазученные камни, до утомления пинал и топтал рычащую жертву. Когда в ином составе в апогее «чернильного» застолья некто шофер, обрусевший узбек, послал на детородный предмет Шило-младшего, смоделировавшего похабный контекст в адрес шоферской дочери, Шило метнулся на гостя с ножом, но был нейтрализован Душманом и Фарадеем, однако же до финала церемонии настаивал на исполнении неминуемой мести, если бы не заступничество собутыльников.
Отдельные сателлиты, обычно пенсионеры, трудоустраивались на предприятие реабилитации гидросферы вахтенными по вагон-бытовке, однако «олимпийцы» их неизбежно «раскручивали» и, ограбленные и избитые, примкнувшие отторгались от стаи. Приток кадров осуществлялся преимущественно из «откинувшихся». Их приводили те, кто уже был в штате.
22.10. На набережной стоит дом с башней. Когда извержение заката натягивает пурпурно-желтый экран, башня постепенно теряет свой цвет, превращаясь в контур. Я обращаюсь от Ван Гога к Куросаве, констатируя всепожирающую страсть выделить собственную индивидуальность. Осколки речи летят через реку и метеоритами вонзаются в мое сердце. Из меня, как из фигур Мура, бытие выкрадывает куски, и я каменею на берегу, осязая сквозные дыры. Мне необходимо кого-то увидеть, общаться, — я не могу остаться один — я все же лирик, — я закладываю дверь на топорище и валюсь на топчан. Одни — по зову, другие — без спросу — меня оккупируют фантомы.