Когда дядя Лева приезжает на велосипеде, а поведение наше заслуживает награды, — катает нас: одного — на багажнике, другого — на раме. «Будьте предельно осторожны. Не хулиганить. Помните про спицы», — инструктирует дядюшка, защемляя шаровары бельевыми зажимками.
Как-то вечером бабушка берет меня с собой в город, чтобы утром отправиться на кладбище. Мы движемся обычным маршрутом: через железнодорожную линию, мимо озера — к трамвайному кольцу. Мы на середине пути, ступаем по песчаному пляжу, когда из воды выходят трое парней. В сравнении со мной они совсем взрослые. Распаренные тела полны энергии. Ребята становятся кружком, лицом внутрь, и обнажают бедра. Равняемся с ними. Таращусь. Парни смеются. Отжимают плавки. Ягодицы их, как две сросшиеся сливы, краснеют в лучах заката. Полупровалившееся солнце кровавым светом раскаляет тела. Бабушка как бы не замечает ребят. Я не отрываю от них взгляда. Забыв про дорогу, спотыкаюсь, удивленно посмотрев под ноги, вновь скручиваю шею в ту сторону, где смеются на берегу, уперев друг в друга свою наготу, трое парней, какими станем и мы с братом когда-то.
Из окна трамвая смотришь. Здания знакомые узнаешь. Радуешься встрече. За всем следить успеваешь. Дом строится. Дом рушится. Пьяный лежит. Дядька забавный с бакенбардами, каждая шире лица, на витрину галантерейную пялится. Вода. Городская. Грязная. В каналах — непрозрачная. Как суп щавелевый. Круги. Не верится, что рыба. Мазут всплывает черными плевками. Пузыри. Но это тоже, конечно, не живое существо. Мертвая вода. А вдруг — нет? Живет в ней кто-то. Именно в ней. В водовороте канализационных и заводских стоков кружится, балуясь, существо. Хорошо бы и самому там жить. Как бобер. Выдра. Дельфин. Но человеком оставаться. Нет! Перевоплощаться. По желанию. Птицей. Зверем. Кем хочешь становиться. По обстоятельствам. Подплыть к берегу. Вынырнуть. А у воды — девушка. И влюбится в тебя, водой дышащего.
На доме — львы. Барельефом. Помню их. Они — мои. На другом — в полном объеме — орлы. Тоже — мои. Маски на домах рассматриваю. Одинаковые они. Но нет. Чем-то, чуть-чуть, но отличаются. Есть любимые. Свои. Чертой какой-то, черточкой близкие.
Внимательно, с болью смотришь на грязные, облупленные фасады зданий. Жалко их. Сочувствие и желание видеть их струпные щеки бритыми, холеными. Здоровыми. Прикидываешь, как бы это сделать. Цвет какой подобрать. Еще мечтаешь жить в собственном доме. В каком же? В этом? А может быть, в этом?
По булыжнику, умостившему набережную Коленки, заходим через главный вход. Старухи здесь. В руках букеты, к стене прислонены венки. Близко от входа — церковь. С кривыми, жалкими лицами старухи. Руки их согнуты в локте. Ладони вывернуты. Нищенки? Калеки-старики без ног — на досках с подшипниками-колесиками. Рядом — мастерки. Ими отталкиваются, придают движение. На булыжниках перед ними — шапки. В них — медь. Лилипутка, сморщенная лицом, как воздухом изошедший шар. Бабушка подает кому-то. Ее оглядывают. Одета она не лучше просящих. Сворачиваем. Здесь — улицы. Все с названиями. Целый город. А вот и могилы. Прабабушки и бабушкиного брата. Мать и сын. Прабабушка — мать бабушки. Нет, мне не увязать это. Не осмыслить. Больше всего удивляет то, что виденное в начале кладбища может существовать в наше время. Как присущее тому ужасному для страны времени, когда правил царь, как может быть это сейчас: нищенки, калеки. Даже — церковь, в которой дурманят людей.