Громыко подробно рассказал ему о французском министре; Барух слушал зачарованно, потом спросил:
— Скажите, мистер Громыко, как вам покажется такая фраза: «В дни войны все мечтают о мире, но, когда мир наступил, он скоро делается невыносимым»?
— По-моему, ужасно, — ответил Громыко. — В этом есть нечто циничное, жестокое… Кому принадлежат эти слова?
— Пока никому, — ответил Барух. — Но будут принадлежать мне.
— Это невозможно! Вы не вправе произносить такое!
— Уже написано, — Барух вздохнул. — И принято… Видимо, такое сейчас угодно. Не браните меня особенно жестоко за эти слова, думаю, они не помешают нам продолжать дискуссию об атомном оружии. Думаете, я его не боюсь? — Барух потянулся к Громыко, понизил голос. — Разве есть на свете люди, свободные от ранее принятых на себя обязательств?!)
— Обидно, если не удастся договориться. И очень горько, — сказал Жолио-Кюри. — В глазах простых людей понятие «атомная энергия» связано сейчас с бомбой и Хиросимой… Но мы-то, ученые, знаем: это и энергетика, и биология, и медицина… Заметьте, переход от мысли единиц к действию масс протекает крайне медленно… «Атом» еще не полностью понят, а уж реализован — тем более; поверьте, мир еще ждут невероятные открытия, «атом» послужит цивилизации…
— Если только не будет новой Хиросимы, — заметил Громыко.
— Да, — Жолио-Кюри снова закурил. — Если не будет повторения ужаса…
— Хотите взглянуть, как я намерен закончить свое выступление в Комиссии по атомной энергии?
— Это же, наверное, секрет? — Жолио-Кюри рассмеялся. — Разве можно?
— Вам — да, — ответил Громыко серьезно. — Если будут замечания, отметьте карандашом, люблю спорщиков, особенно таких, как вы…
Достав из кармана «монблан», Жолио-Кюри взял страничку: «Уяснение действительного положения вещей, быть может, посодействует нам в том, чтобы справиться с серьезными задачами, которые стоят перед Организацией Объединенных Наций в области установления международного контроля над атомной энергией, чтобы не допустить ее использование в военных целях и обеспечить ее применение лишь во благо человечества, подъема материального уровня народов, расширения их научных и культурных горизонтов».
Жолио-Кюри удовлетворенно кивнул, вернул текст Громыко:
— Хотите, подпишусь под каждым словом? Я готов.
Штирлиц, Оссорио (Буэнос-Айрес, сорок седьмой)
— Вам известно, кто убил женщину, которая вас любила? — спросил Оссорио шепотом, поднявшись со Штирлицем на один пролет вверх.
— Нет… Обвинять будут меня.
Оссорио кивнул:
— Верно. Того человека зовут Хосе Росарио, он испанец, дом на углу улиц Сармиенто и Уругвай, второй этаж, «Конструксьонес сегуридад анонима»… Я начал юридическую практику, у меня сегодня ужин с клиентом, он итальянец, назначил встречу в Ла Боке; знаете, где это?