А эти самые-самые первые дети («первый блин»)... До сих пор держатся вместе. Учителям с ними «трудно, но интересно». При встрече отвечают хорошей такой улыбкой (много позже я поняла, как важно вовремя уйти). А недавно я была приятно ошарашена таким известием: этот «самый проблемный класс» из всех девятых (а их у нас штук семь) оказался самым грамотным! Может, незашоренный взгляд, отсутствие удавки и живой интерес к языку - не так и мало? Ведь до сих пор срабатывает?
Но это уже потом. А тогда я начала унывать: что-то неладно в нашем королевстве... Дети читают плохо, пишут безграмотно, хамят, других учителей сносят... А потом и вовсе обвал: дескать, меня и на версту к детям подпускать нельзя, никакой я не учитель и так далее. «Ухожу в монастырь!» Так ведь и вправду ушла - в болезнь, в бессонницу, в бессмысленные сожаления...
Так что я переболела всеми положенными в моем «детском» педагогическом возрасте болезнями: и левизной, и доброхотством, и игривостью, и жертвенностью, и демократизмом, и гуманностью...
Двойная жизнь
Через год у меня был собственный класс. Я опять «точно знала», чего я не буду делать... Но решила, что с новым классом у меня все будет иначе. Получилось опять отрицание - теперь уже отрицание отрицания.
Мое отрицание, правда, было подпольным. В нашей традициии (или в том, как я ее тогда понимала) считалось неприемлемым никакое насилие. Если ребенок вставал на уши, то считалось, что он устал и ему следовало предложить отдохнуть на коврике рядом с конструктором. Впрочем, когда прилечь предлагала Лидия Константиновна Филякина, почему-то никому из детей и в голову не приходило этим воспользоваться: чувствовали негатив. Мы же, по своему доброхотству, не могли себе позволить такую роскошь - металл в голосе. Педагогика с человеческим, понимаешь, лицом...
Это теперь очевидно, что учитель имеет право возмутиться, крикнуть, обидеться... это нормально. А тогда считалось стыдным повысить голос, приказать... То есть мы все это делали, но как бы подпольно, как бы стыдясь и периодически бичуя себя. Прислушиваясь, не оказался ли стоящий за дверью коллега свидетелем твоего позора - авторитарного голоса или ноты упрека. Такая двойная жизнь.
Мне еще раз пришлось окунуться в бездну отчаянья - самого настоящего, с рыданьями, трясением рук, потерей смысла жизни. Мне никто не объяснил, что после всех демократических изысков реакционное бегство в спасительный авторитаризм - нормален! К тому же этот период в своем махровом виде, слава Богу, был недолгим: мне опять стало совестно.