И все же по каким-то неуловимым признакам я догадывалась, что Анатолий относится ко мне иначе, чем я к нему: было что-то похожее на отношение ко мне влюбленных мальчишек, того же Лешки. Временами он даже терялся, — то без причины смеялся, то начинал волноваться. И я тогда же подумала, что он, наверно, никого еще не любил в своей жизни и вообще не был близок с женщинами.
Там же на скамейке он рассказал мне о своем детстве, об отце и матери. Рассказывал он с улыбкой взрослого, но я неожиданно увидела, что в нем и сейчас еще много детского: к отцу и матери он относился с ревностным почтением ребенка, с увлечением говорил о первом приемнике, который собрал своими руками, будто этот приемник и до сих пор что-то значил для него; так и чувствовалась в нем привязанность к своему дому, привычкам семьи, видно было, что они очень много значат в его жизни.
Я узнала, что отец его из рабочей семьи, что познакомился он с матерью Анатолия где-то в Сибири. Отец после окончания института работал там инженером. Анатолий в годы войны был с матерью в эвакуации, как и я, в армию не попал: в сорок четвертом году из института, где он учился, в армию не брали. В сорок пятом отец демобилизовался, и они с матерью вернулись к нему в Ленинград. Теперь отец преподает в институте, мама не работает, у них отдельная квартира и пес Ярд, дог, величиной с теленка.
Рассказывал он мне все это очень доверчиво, как близкому человеку, два раза даже легонько дотронулся до моей руки. И это еще сильнее сближало нас, сводило его с пьедестала, и я чувствовала себя с ним все свободнее, увереннее. И все желанней и заманчивей казалась мне жизнь, о которой он рассказывал, все сильнее мне хотелось попасть в его семью. Смешно, конечно, но особенно укрепил мою веру в незыблемое благополучие этой семьи один штрих в его рассказе — собака: у некоторых наших наиболее состоятельных дачников всегда были такие породистые, огромные собаки.
И я уже первой, точно желая проверить, подчинится ли мне Анатолий, сказала:
— Ну что же, пойдемте? — И встала.
И он тотчас вежливо поднялся.
Мы шли вдоль Невы — я водила рукой по теплому от солнца, шершавому граниту парапета — шли мимо Адмиралтейства, мимо Зимнего дворца к Кировскому мосту, а потом через Литейный мост к вокзалу. Небо было блекло-голубым, как выстиранное, гладь Невы лучилась солнечными зайчиками, вокруг слышался говор и смех по-летнему нарядных и оживленных людей, а у стен Петропавловки было еще много купающихся. Анатолий что-то рассказывал о статуях на Зимнем дворце, потом о романе Ольги Форш «Одеты камнем». Но теперь уже все это звучало совсем не так, как на Исаакиевской площади, при разговоре о памятниках. То есть я по-прежнему признавала превосходство Анатолия, восхищалась им, но и не чувствовала смущения от того, что сама ничего такого не знаю, что знает он. Будто между нами произошло нечто более серьезное, и эта мелочь уже не могла изменить отношения Анатолия ко мне. И я прямо-таки наслаждалась, была на седьмом небе от того, что вот так, под руку, иду рядом с ним.