В общем, начало маленькое чудовище созревать, возжелав создавать себе подобных, начитавшись возвышенного, которое создавало таких же ненормальных. А рядом была еще и мать, с невероятной силой мечтающая вслух. Она хотела видеть в отце то, на что имела право. Вот так в старом сыром сарае смешались желания: одно вслух, другое внутри. Что могло из этого выйти?.
Самое смешное я дорос уже до четырнадцати лет, а толком не знал отличия между мужчиной и женщиной.
Я бродил по двору, в котором были натыканы аккуратные клумбочки, окруженные не менее аккуратными заборчиками, а вокруг тоже был очень аккуратный огородик Я тупо приходил из школы. Тупо делал уроки. Мать была уже давно уверена, что меня пора отдавать в интернат для умственно отсталых Хотя мне просто так никто и не удосужился объяснить, зачем же в жизни эта треклятая таблица умножения? Кого и на что я буду умножать? А просто так учить не было желания и интереса
Сейчас я понимаю, как это тяжело: идти туда, не знаю куда; найти то, не знаю что! Я вспомнил Конфуция: "Народная мудрость. Нет ничего страшнее мудрости толпы!" Да, Толпа хочет многого. На моем веку она всегда хотела здоровья, просто глядя в телевизор на Кашпировского, зажав в руке кусок колбасы, не напрягаясь и ничего в жизни не изменяя.
Учитель, Ты объяснил мне, что если человек, однажды проснувшись, сказал: "Мне больно!" — значит, он тысячи раз перестал быть человеком, ведь Создатель так просто не отдает своих детей на растерзание. И, наверное, нужно тысячи раз возвратиться к человеческому, чтобы просто не было больно. Вспомните законы. Я помогу вам. Весь мир стал бы с ног на голову, если б можно было без любви и понимания избавиться от боли.
Мне очень тяжело избавиться от эмоций и писать дальше, переходя на личное. Личное — оно всегда страшное, поэтому здесь я часто употребляю слово «он», говоря о самом себе.
И вот: рос маленький зверек, наполняясь жизненными силами, неистово стремясь порождать себе подобных: хилых, пугливых и дряблых.
Шло время. Мама видела, что все рухнуло, безумствовала, но не могла понять. Когда приезжал отец, начинались крики, бой посуды, море слез, которое заливало всю квартиру. И я плавал на крохотном островке письменного стола между диваном и шкафом в своей комнатенке, лихорадочно пытаясь в четырнадцать дет все-таки выучить эту проклятую таблицу умножения, а она ускользала, ненужная и непонятная, растворяясь в облаках несбыточных иллюзий.
Дедушка Ням мне говорил:
— Сначала идет вера, потом — знания, и только потом — любовь.
Во что же было верить мне? В мать, которая не верила уже ни во что? В школьных учителей? Которые, впрочем, тоже не верили ни во что, а старались лишь уворачиваться от подлости учеников: от расплавленной пластмассы, капающей со школьной крыши; от самопалов, стреляющих гвоздями, и от «воронков», которые постоянно увозили в колонии для несовершеннолетних неукрощенных школьников.