Было очень смешно и противно смотреть на разгоряченную, обнаженную, лежащую в сумасшедшей позе девчонку с воспаленными губами, с которых срывались столь идиотские слова. После которых эти губы бесстыдно и сладко блуждали по молодому возбужденному телу. Я иногда спрашивал, а как после этого они могут смотреть в глаза родителям, на что они хихикали, возбуждаясь еще больше. А потом после всего, практически напрямую, эти губы требовали платы: шоколадок, кино и каруселей. И я, жутко презирая себя и их, водил в кино, поил сладкой водой, рассчитываясь за отдельные места на теле конфетами и мороженым. Так делали все в нашей многострадальной школе.
Еще хорошо помню, как в конце восьмого класса избивал всех подряд пацанов, которые оскорбляли одну красивую девочку из нашей школы, даже лупил ее бывших подруг, которые фыркали, сморщив носы и надувая губы. А историка, прижав в мужском туалете, долго тыкал кудрявой головой в отсыревшую и облупленную стену над унитазом. Все они травили и презирали девочку, которая сумела полюбить и отдалась полностью, а не частями, как было принято. Она ни у кого ничего не требовала. Она ходила по коридору, под самой стенкой, перепуганная и счастливая, вынашивая под сердцем ребенка своей первой и неумелой любви. Был еще и девятиклассник, который тоже ходил с опущенной головой. Эти ребята боялись даже подойти друг к другу, боялись перемолвиться словом, взглядом. Она ждала с мыслью, скорее бы закончился этот ненавистный восьмой класс, чтобы убежать подальше от людей, которые завидуют целостности их любви, завидуют потому, что они так рано нашли друг друга и были счастливы.
Их травили открыто, радостно, с наслаждением, но полностью насладиться травлей никто не смог. Я мешал этому и был очень горд. Конечно, было тяжело бороться с педагогами. А ведь именно они с особым удовольствием занимались травлей и поощряли ее. Но я разрабатывал и находил способы борьбы.
И тут вдруг начали влюбляться в меня девчонки. Я потихоньку становился одним из тех редких избранных, которым они готовы были отдаться не по частям. И даже молодые учительницы задумчиво глядели на меня во время уроков, пока я после бурных ночей тихо спал на последней парте. Действительно, чудо! Сразу две царевны-лягушки.
И одна все-таки догляделась. Это была даже очень симпатичная женщина. Но я был озлобленный, а значит, жестокий. Мне сейчас порой кажется, что моя жестокость не знала предела.
Она была для меня дрянной женщиной, обманывающей своего мужа. Я злобно гордился этими первыми рогами, которые я наставил взрослому мужчине.