Я, чувствуя его сильную и грубоватую от мозолей руку, подумала, откуда у него мозоли-то. Он же ничего не делает руками. Разве я думала тогда, что и от оружия мозоли могут быть. У него были именно такие, как я позже узнала. И я держала свою руку в его ладони и думала, что снова разревусь. Мне так хотелось его поцеловать хотя бы в щеку на прощание. Но не при шрамах же…
Так мы и расстались. Я пошла на кухню в помощь салатнику, где у меня до самого вечера все из рук валилось, и в зал так и не вышла. А он, просто поднялся и, не оборачиваясь, расправив плечи, ушел из столовой. Как оказалось, оставляя меня на очень долгий срок.
Ночью я долго ревела. И даже не, потому что весь вечер шрамы в столовой пили водку за скорое закрытие вопроса о партизанах. За то, что от силы двое суток тем осталось. За то, что две из прорвавшихся групп снова локализованы, и штаб готов озвучить заранее подготовленный ультиматум. Нет не поэтому. Я ревела по самой идиотской причине, которую только могла выдумать себе. Мне казалось, Артем так ушел именно подумав, что мне хорошо. Что я довольна тем, что стала работать на шрамов. Что я улыбаюсь южанам, так как счастлива и вообще… И уже не объяснить мне ему своего решения. И уже не сказать ему, что я всем так улыбаюсь. Людям, которые мне ничего плохого пока не сделали. Не рассказать ему о моих странных чувствах к нему самому. И не вдолбить в его башку, что больше всего на свете я хотела бы пойти с ним. И я ревела, потому что даже самую малость моих чувств к нему мне помешала проявить моя стеснительность. Да к черту этих шрамов надо было просто поцеловать его на прощание и все. Что бы он знал… Что бы он помнил. И мне все равно, что у него жена там где-то. Но он ведь меня даже за женщину не считал. Так сикуха какая-то под ногами суетится. Главное, чего мне хотелось больше всего на свете тогда, чтобы он бы понял, пусть не сразу, но понял бы, что я его… Нет не так. Что я к нему… Что у нас могло бы что-нибудь получиться.
Во сне я уже не плакала. Во сне я казалось, вылила всю свою злость и разочарование. Опустошаясь и теряя силы, я рвала сон на клочья.
Сон четвертый:
Я стояла с горящей тряпкой в руке в прихожей какой-то квартиры, и старательно поджигала одежду, висящую на вешалке. Отступив от воспламенившегося синтетического плаща, я с удовольствие стала смотреть, как от него уже вспыхивают пальто и куртки рядом. Повернувшись и выдавливая злобно-довольную улыбку, я стремительно прошла в комнату и поднесла уже обжигающую тряпицу к занавескам. Словно облитые бензином они вспыхнули и через мгновение сильное пламя, уже лизало темное окно и стену с идиотскими обоями в цветочек. Отбросив горящую тряпицу на груду сваленного белья на пустой кровати, я поискала, чем можно продолжить поджег. И не придумала ничего лучше, чем схватить тряпичный тапочек с резиновой подошвой. Минуту я потратила, чтобы поджечь его от белья быстро воспламеняющегося на кровати. С самым дурацким факелом в мире я вышла из заполнившейся дымом комнаты обратно в прихожую и осторожно открыла дверь в другое помещение.