– Я в тот день белье в усадьбе собрала постирать, день теплый был, только выварила, хотела отнести на ручей полоскать, собрала все в корзину, как началось. Бросились приезжие гайдуки к воротам, наших, тех, кто на воротах стояли, зарубили, а ворота открыли. А с соседнего лесочка уже подмога к ним скачет, не успели наши гайдуки опомнится, как залетели они в ворота, часть наших порубили, часть в полон взяли, повязали, и увезли сразу. Боярина и боярыню зарубили, а Борислава младшенького, старший гайдук, живого, из окна во двор выкинул. Ударился он оземь, и уже не встал, хрипел только сердешный, пока кто-то не смилостивился и не добил. А эта нелюдь, как маленького выкинул, засмеялся только, и в дом ушел. Десять годков Бориславу было, он у меня на руках вырос, вместе с тобой. Занесла я корзину в дом, села на лавку, слезы катятся, все порушилось вмиг, как жить дальше, не знаю.
– И в тот миг, вдруг, стало мне ясно, что не смогу дальше жить, если знать буду, что эта нелюдь рясу топчет. И как пришло мне то в голову, морозом всю меня изнутри сковало, слезы высохли, спокойная стала и холодная как мрець (покойник укр.). Ни о муже, ни о детях своих не думала, ни о чем думать не могла, застыло все внутри, только пустота в душе и смех его адский, как он дите в окно швыряет. Не знаю, сколько я на той лавке просидела, как согнали меня, со всей челядью, во двор. Вышел боярин Иуда из дому, в руках сабля окровавленная, и говорит нам.
– Умер ваш боярин, как похороните, земля ему пухом будет, а сам улыбается глумливо, и нас рассматривает, как скот на ярмарке. Я, говорит, теперь ваш новый боярин, кто из вас готов ко мне на службу пойти?
– Все стоят и молчат, что делать не знают. Поняла я, если не выйду сейчас, никто не выйдет, каждый боится первым шаг сделать. А не выйдет никто, порубит нас всех Иуда, он сейчас от крови пьяный, озверевший, никого не пощадит. Вышла я первой, глаза опустила, чтоб никто в глазах моих не увидел, что у меня на душе, и стою. За мной и другие пошли, Иван мой, зубами за спиной скрипел, но тоже пошел, сзади, мне глазами спину жег, думала дыру в сорочке пропалит. Осталось стоять двое старых слуг, кузнец, конюх, да еще один дед, гайдук старый, рубленый да израненный, он еще старому боярину служил, потом молодых учил, а как сил не стало, просто доживал свой век в имении, семью так и не завел. Кивнул Иуда своим гайдукам, зарубили они их, а мы стоим.
– Подошел Иуда ко мне, запомнил, что я первая вышла, кто такая, спрашивает. Девка, говорю, дворовая, боярыне по хозяйству помогала. А что, спрашивает, боярина ублажать, тоже хозяйке помогала? Стою, голову склонила, чтоб он глаз моих не видел, и молчу. Не буду ж ему говорить, что боярин уже десятый год только на жену свою смотрел.