— Как! — вскричал барон. — Следственно, слова твои, что ты погубила себя…
"Были ложь — клянусь вам памятью моей матери — ложь, и вы видите теперь: вам ли было разлучить сердца наши, когда я, девушка, не смевшая сказать вам единого слова, решилась для него покрыть себя стыдом и поношением в глазах ваших… И чего мне стоили немногие слова, которые вчера я сказала вам…" Амалия скрыла горящие свои щеки на груди Флахсмана.
— И вы, м. г. — сказал важно Барон, — согласились с нею?..
— Нет! — отвечал Флахсман. — Но мог ли я изменить Амалии? И если я виноват, то — смотрите (он стал на колена перед бароном) — я прошу у вас прощения. Дозвольте мне счастием Амалии, детскою к вам любовью загладить мою вину!
Барон обнял Флахсмана и Амалию, и — заплакал. "Мы все были виноваты: забудем прошедшее!" — сказал он.
Повесть моя кончилась, друзья мои! Вскоре Флахсман и Амалия уехали из Иркутска. Барон фон-Шперлинг последовал за ними. Счастие Амалии убедило наконец старика, что есть на свете нечто выше привязанности к родословным, и когда первый сын Флахсмана родился, когда барон выпросил позволение передать ему свое имя, он сказал: "Родословная дело важное; но если притом еще вмешается любовь, оно вдвое делается важно". Фраза была довольно несвязна, и, может быть, потому барон сопроводил ее густым облаком табачного дыма.