— Не думаю, что ты захочешь составить мне компанию.
Обескураживающее предложение. Мне совершенно не светило провести целый день наедине с Эдди и таскаться с ним по больным. Но куда хуже казалась перспектива оставаться в доме, где властвовала отцовская смерть.
Мы бродили по окрестностям под неумолимым солнцем, и я подумал: «А еще говорят, что в Австралии жарко!» Влажность в горах зашкаливала, и я чувствовал, что даже в желчном пузыре образуются капельки пота. Мы кружили, почти не разговаривая. Когда Эдди молчал, мне казалось, что я единственный на свете живой человек, впрочем, меня не покидало это чувство и когда он говорил. Где бы мы ни оказались, смотрели на нас удивленно. Люди не могли понять, почему мужчина на пятом десятке лет воспылал желанием стать врачом, — видели в этом вызов естественному законопорядку. Эдди старался относиться к их недоумению спокойно, однако его выдержка явно кончалась, и он костерил почем зря пышущих здоровьем, миролюбивых жителей тихой деревни. Не мог снести их благополучия. Даже сопротивлялся тайской традиции по-идиотски улыбаться во всех мыслимых ситуациях, хотя должен был бы себя пересилить, если хотел заполучить пациентов. Улыбка занимала только часть его раздвоенного лица. Истинное лицо характеризовали зло опущенные уголки губ и суицидальное бешенство моргающих глаз.
Мы пообедали у дороги. Ветра я не ощущал, но видел, как качаются ветви деревьев. Поев, Эдди спросил:
— Ты сказал Терри, что вам всем необходимо уезжать?
— Он хочет остаться. Считает, что в доме должно что-то произойти, и желает узнать, что именно.
— Вот как — он так считает? Плохая новость для нас.
Прежде чем Эдди успел что-либо добавить, мы услышали рев мчащегося на полной скорости мотоцикла.
— Видишь, кто там? — спросил Эдди.
— Кто?
— Старый доктор — честолюбивый, ограниченный человек.
Мотоцикл взвизгнул шинами и поднял тучу пыли. Трудно было поверить, что старик способен водить с такой скоростью двухколесный экипаж. Когда мотоцикл затормозил, Эдди приосанился. Неудачнику трудно выглядеть победителем, но и ему хочется принять позу, которая бы ясно говорила, что он тоже что-то да значит.
Врачу было на вид лет шестьдесят, но он отличался мускулатурой олимпийского пловца, и я не заметил в нем никакого самодовольства. Они обменялись с Эдди несколькими словами. Я не понял их смысла, видел только, как расширились глаза моего спутника и потемнело его лицо, и даже испытал облегчение от того, что не понимал языка. Когда врач умчался, я поинтересовался у Эдди, что он сказал, и спросил: