Это было нечто такое, что я скрывал даже от родителя.
— Мне кажется, ты уже сообразил: если мыслишь отважно, то будешь, не оглядываясь, переходить улицы с оживленным движением. А если твои мысли корыстные и садистские, то каждый раз, когда кому-нибудь захочется посидеть, стаскивать со стула будут тебя. Ты есть то, что ты думаешь. Поэтому если ты не хочешь превратиться в отца, не загоняй себя в тот угол, в котором оказался он, — считай, что ты на свободе. А для этого существует только один путь: наслаждаться, не выясняя, прав ты или нет, и забавляться игрой жизни, не пытаясь узнать правила. Не суди живых, получай удовольствие от поверхностного, не разочаровывайся в убийстве. Помни: постящийся выживает, голодающий умирает. Смейся над крушением иллюзий, и главное — благословляй каждую минуту своего идиотского времяпрепровождения в аду.
Я не знал, что на это ответить. Поблагодарил Терри, обнял его в последний раз и поднялся на борт траулера.
Мы отплыли, и я махал ему рукой сквозь пелену черного дыма из машины, пока он не скрылся из виду. Я покосился на отца, пытаясь понять, стало ли ему грустно от того, что он в последний раз видит брата. Но отец глядел в противоположную сторону и на удивление оптимистично улыбался горизонту.
Ужасный океан! Неделя за неделей сплошная вода.
Трудно было сказать, каким образом капитан умудрялся удерживать судно под контролем. С обеих сторон нам грозили огромные волны. Траулер нещадно швыряло. Казалось, он не раскачивался, а выписывал в воздухе полные обороты, спирали и мертвые петли.
Иллюминаторы в трюме были заварены и замазаны дегтем, пол выстлан картоном, пассажиры спали на тонких, как листья, матрасах. Я вспомнил, как по приезде в Таиланд меня предупреждали, чтобы я не целился ногами в головы. Но в этом тесном пространстве, куда напихали массу народу, наши конечности норовили угодить не только кому-нибудь в котелок, но и в физиономию. Нас с отцом воткнули в тесный угол, где мы оказались зажаты между мешками с рисом и семьей из Южного Китая, непрестанно чадящей табачным дымом.
В этой жаркой, изнуряющей клетке нам доставался лишь тот кислород, что выдыхали другие. Находиться под палубой было полным кошмаром. Толкотня конечностей и тел угнетала, особенно в удушающей темноте, где голоса — необычные, леденящие, гортанные — складывались в непривычные нашему уху разговоры. Если требовалось выбраться на свежий воздух, человек не столько двигался с одного конца трюма к другому, сколько его подгоняли безжалостными тычками.
Иногда мы с отцом спали на твердой рубчатой палубе, подсунув под головы бухты тяжелых канатов, заляпанных грязью с морского дна. Но и наверху было не лучше: дни стояли мучительно жаркие, то и дело принимался дождь, и — кто бы мог подумать! — с берега прилетали москиты. Они немилосердно нас глодали. Без устали извергающий черные клубы дыма, мотор работал так громко, что мы едва слышали, как слали проклятия Богу.