- Расскажите немного о довоенной жизни
- Как я уже сказал, учили нас, как следует, работали до седьмого пота, и зимой и летом, бывало, только полдень – а ты уже в мыле весь. Но мы понимали – так надо. Все ведь сознательные, время такое было. Нет, встречались, конечно, кони, которые сачковали, или наоборот, постоянно норов показывали: дурили, удила закусывали, норовили всадника сбросить. Но они долго не задерживались, здесь армия, а не ипподром.
- Как вы запомнили начало войны?
- В тот день нас прямо с полигона вернули в конюшню. Мы, конечно, недоумевали: в чем дело, на тот день был намечен длинный марш, на все светлое время суток, а тут... Стоим, волнуемся, кое-кто уже начал денники ломать – была такая хулиганская привычка, чуть что – бьем копытами... А в три часа зашел ко мне капитан Удаленький. Я еще как-то насторожился – уж очень он напряженный был, мы такое чувствуем. Обнял за шею и говорит: «Во так, брат Алмаз, война началась».
- Какие изменения это внесло в вашу жизнь?
- Поначалу никаких. Занятия шли своим чередом, хотя я знал, что Удаленький постоянно пишет заявления, чтобы его на фронт отправили. Но он был ценным инструктором и каждый раз начальство отказывало.
- А вы не писали заявления?
- Как я могу писать, у меня же копыта (ржет).
- Да, действительно, прошу прощения. Расскажите, как вы попали на фронт?
- Осенью очередную просьбу Удаленького все-таки удовлетворили, и мы с пополнением попали в корпус генерала Белова. Про бои под Тулой вспоминать, если честно, не очень люблю – тяжело было. Бросали нас туда-сюда, пятились мы все время, но Гудериана мы все же остановили. Контрудар был, много там коней наших погибло – грязь, мы вязли, многие ноги ломали. А на войне, знаешь, тяжелораненых коней не особо выхаживают-то. 26-го ноября нашему корпусу присвоили звание гвардейского.
- У Бориса Слуцкого есть замечательное стихотворение про кавалерийский корпус, мне врезались в память такие строчки: «Где-то бухает, ухает глухо, добивают выстрелом в ухо самых лучших, любимых коней. Так верней»
- Что я могу сказать. Было, конечно. Если конь тяжело или смертельно ранен, и здоровым ему уже не быть... Да, было. И добивали, и многие плакали при этом. Очень тяжело. Меня Бог миловал – был два раза ранен, но каждый раз легко, наш ветеринар осколок вытаскивал, зашивал, а на другой день уже в строю.
- Расскажите о вашем знаменитом рейде зимой 42-го.
- Ну, собственно, что рассказывать. Прошли линию фронта, наступали, нас отрезали. Четыре месяца там просидели, с партизанами соединились, десантников к нам прибилось сколько-то. Очень голодно было – ели солому с крыш. Я имею в виду, кони, конечно. Фураж нам с самолетов сбрасывали: с По-2, потом площадку сделали, ТБ-3 садились. Он хоть и огромный, но садился на простые аэродромы. Помню, немцы под утро уже, подожгли наш По-2, «кукурузник», прямо над нами. Из пулемета подожгли. И он к ним упал, а мы рядом были совсем, из разведки возвращались. Вроде немцев поблизости быть не должно, значит, тоже разведка какая-нибудь. Мы с капитаном Удаленьким осторожно к опушке прокрались, смотрим, самолет горит на поляне, летчик от него второго тащит к лесу, а немцы к нему с другой стороны бегут, немного, человек десять. Ну и нас десять. С конями. Виктор Александрович вернулся, скомандовал, мы на них и рванули. И вот знаешь, вылетели галопом, скачем, и я вижу, как немцы пулемет поднимают. Я же понимаю – это смерть, и не остановишься ведь, несусь во весь опор, а у них, видно, что-то заело. Я уже не скачу, лечу карьером, ржу при этом, в общем, успели мы раньше, капитан мой как махнул шашкой, первому башку долой, кровища, второй сразу руки вверх поднял, да тут же и упал. Мы уже потом подошли, Удаленький спешился, посмотрел, говорит, ни ран, ничего. Наверное сердце не выдержало от испуга. Это один из трех случаев у меня был за всю войну, когда в атаку скакал по-настоящему.