— Да-а, сильно сказал! — промолвил раненый боец, лежавший на нарах.
— Еще бы несколько словечек добавить, — сказал матрос. — Наших, флотских.
— И без них все было ясно, — усмехнулся старик рабочий. — Видели бы вы, что тут началось, какой сразу поднялся злобный вой! Особенно в президиуме да в первых рядах. Какой крик подняли все эти нарядные господа! Они ревели: «Долой!», «Предатель!», «Демагог!»
— А вы-то что же? Неужели молчали? — вскинулся матрос.
— Ну не-ет! Мы тоже в долгу не остались. Орали со своей галерки что было сил: «Молодец!», «Правильно!», «Верно!», «Ура!», «В самую точку!» Шум стоял такой, словно бомба разорвалась в этом раззолоченном зале…
— Да, наверно, так оно и было. Хорошей бомбочкой угостил он тогда всех этих господ!
— Эх, где-то он сейчас, наш комиссар. Пора бы ему уже вернуться, — снова помрачнел магрос.
Юноша-татарин опять затянул свою нескончаемую песню.
Матрос подошел к нему поближе:
— Слушай, браток! А про что она, эта песня твоя?
— Про нас с тобой.
— А как называется?
— «Песня из тюрьмы».
— Вон оно что… Ну-ка переведи. Я хочу все слова понять. Можешь?
Юноша молча кивнул и начал переводить:
— «Пускай я погибну в тюрьме от рук палачей. Я знаю, что не напрасно жил на этом свете. Мое сердце горело в ночном мраке неугасимым пламенем революционного огня…»
Переводил он легко, без запинки. Видно, не впервой ему было пересказывать друзьям, не знающим его родного языка, слова этой полюбившейся ему песни.
— «Эти слова я напишу своей кровью на тюремных стенах. Я не стану просить пощады у врагов, не хочу покупать свою жизнь ценой предательства. Сегодня, наверно, пробьет мой последний, мой смертный час. Но жизнь будет продолжаться. Год будет сменяться новым годом. Но всегда народ будет помнить тех, кто отдал свою жизнь за его свободу».
Юноша умолк. В камере воцарилась тишина. Положив руку на плечо певца, матрос выразил общее мнение:
— Стоящая песня, браток! Теперь я понимаю, почему ты все время поешь ее. С такой песней и умирать не страшно…
Со скрипом отворилась тяжелая железная дверь. В камеру втолкнули Вахитова, и дверь с тяжелым грохотом захлопнулась. Все так и впились глазами в Мулланура. Он стоял у стены — прямой, бледный. Лишь на скулах выступили пятна румянца. Глаза его лихорадочно блестели.
«Что-то там сегодня с ним творили не совсем обычное», — сразу поняли друзья-сокамерники. Да и немудрено было не понять: таким комиссар еще ни разу не являлся после очередного допроса. Но спросить, что произошло, никто не решался.
Матрос не выдержал первый.
— Товарищ комиссар! — подошел он к Муллануру, заглянул ему в самые глаза. — Что они с вами делали? Неужто пытали?