— Постой! Ты что же, стало быть, еще раньше с ним был знаком? До того, как здесь, в тюрьме этой проклятущей, встретились?
— Знаком не знаком, — степенно ответил рабочий, — а повидаться привелось. Как сейчас помню его выступление в марте семнадцатого…
— Это где же было?
— Да здесь, в Казани, где же еще… В театре. Зал был полон всяких важных господ, нарядных, что твои павлины.
— А ты-то как туда попал?
— А нас послали стулья таскать. Кресел на всех не хватило, вот мы и таскали стулья да расставляли их повсюду, где только было свободное местечко. Ну а потом, как стулья расставили, решили остаться, своими глазами поглядеть на это представление.
— А что за представление-то? Зачем они собрались там, все эти важные господа?
— Приветствовать великую бескровную всенародную революцию. Показать, что они все за народ, что поддерживают, значит, Временное правительство. Там и офицеры были, и фабриканты, и муллы, и купцы. И вот что самое удивительное! Все они вдруг революционерами оказались. Всю жизнь, оказывается, только о том и мечтали, чтобы рухнул проклятый царский режим. Все были с красными бантами, и только и разговору было, что о свободе. Каждый оратор заканчивал свою речь призывом объединиться вокруг авторитетных представителей нашей передовой интеллигенции. Кто говорил по-русски, кто по-татарски, а некоторые так даже и по-арабски. Не все я, конечно, понимал, но как только раздался голос комиссара Вахитова, так я сразу смекнул, что к чему…
— Так он, значит, тоже там был, ваш комиссар?
— Ну да! А я тебе про что толкую? Только тогда он, понятно, еще никаким комиссаром не был… Выступал какой-то тучный купчина, краснолицый, здоровый. Как говорится, косая сажень в плечах. Что он там говорил, я уж, признаться, и не помню. Видать, ту же жвачку жевал, что и все остальные. И тут вдруг прогремел раскатистый бас: «Господа ораторы! Неужто про самое-то главное никто из вас и слова не скажет?»
— Это был наш комиссар? — не вытерпел кто-то из слушавших.
— Он самый, — подтвердил рассказчик. — В зале шум поднялся, крик. Купчину с трибуны словно ветром сдуло. Я и не заметил, как это вышло, а уж на трибуне стоял он — товарищ Вахитов. Молодой, строгий такой, одет хотя и скромно, но красиво. Не расфуфыренный, как эти павлины, но не хуже них гляделся. Да… Ну и начал тут он их крыть. Я всю его речь тогдашнюю запомнил. До меня, говорит, тут выступали разные люди, в том числе и блистательные ораторы. Но все они, говорит, словно грызли голову одной тухлой рыбы. Все они твердили одно и то же. Нету, дескать, мусульманина-рабочего и мусульманина-капиталиста, мусульманина-бедняка и мусульманина-богача. Все мусульмане, дескать, отныне равны. Нет, говорит! Не выйдет у вас это, господа! А куда, говорит, вы денете тысячи, десятки тысяч рабочих-мусульман, гнущих свои спины ради обогащения господ алафузовых и крестовниковых! Не для того, говорит, рабочие боролись столько лет, не для того гнили на каторге, не для того гибли на баррикадах, чтобы теперь заместо ржавых оков самодержавия вы надели на них новенькие кандалы! Нет, говорит, господа ораторы! Простому народу с вами не по пути! У пролетариев, говорит, своя дорога. И мы пойдем по ней до самого конца…