— Я, сынок! Я самый! — обрадовался старик. — Еще минута, и я бы не поспел. Кабы не тот солдатик, так бы и остался со своими пюремечами. А ведь как старался, сам их стряпал, как узнал, что такая дальняя дорога тебе предстоит. Ну и как? Понравились тебе тогда мои пюремечи?
— Очень понравились. Спасибо, бабай! До сих пор их вкус помню… А ведь там еще у тебя, в свертке этом, газетка была. Помнишь?
— Еще бы мне не помнить! Из-за этой самой газетки мне и пришлось назад-то бечь. Думал — отдам тебе свой кучтэпэч и скажу какие-нибудь хорошие слова: отстаивай, мол, сынок, наше бедняцкое дело, не давай спуску толстосумам, кровососам этим, что столько лет глумились над нами. Ну а как на вокзал пришел, так сразу все слова у меня из головы и выскочили. Верно, от волнения. Народу-то помнишь сколько там было… Вот тут я и вспомнил про газетку-то. Ты ведь сам мне ее и дал, эту газетку. В тот день, когда я тебя благодарить пришел за то, что ты меня от позора-то спас… Уж больно хорошо там все прописано было, в газетке этой. Будь я грамотный, я бы сам вот этими самыми словами все так и написал. Я, сынок, с этой газеткой ни на один день не расставался. А тут как на грех дома ее оставил. Ну и побежал за нею, чтобы тебе ее отдать да попросить: скажи, мол, сынок, там, в Петрограде, вот эти самые слова, которые ты в газетке напечатал… Потому и опоздал…
— Не опоздал, бабай. Я именно так им и сказал в Петрограде, как ты хотел. Теми самыми словами.
— А сейчас-то тебя за какие грехи забрали? — спросил у старика матрос.
— Сейчас-то как раз за дело, — усмехнулся старик. — Как белые пришли, тут мне такое счастье выпало: в офицерике одном купеческого сынка признал. Того самого, что сбежал тогда с отцовским золотом. Ну, я не вытерпел, подошел к нему… Я ж его, сукина сына, совсем мальчонкой помню… Подошел да прямо при всех и говорю: «Украл, — говорю, — мазурик, отцовское золото! На меня, старика, свою подлость свалить хотел… У-у, — говорю, — шайтаново отродье!» Да и плюнул ему в лицо при всем честном народе…
Снова заскрипела тяжелая железная дверь. В камеру вошли два солдата, обвешанные оружием. Третий, офицер, остался в дверях. Брезгливо оглядев сбившихся в кучу, затаивших дыхание узников, он процедил сквозь зубы:
— Вахитов здесь?
Мулланур встал:
— Здесь.
Офицер хмуро буркнул:
— Собирайтесь. С вещами.
— Куда вы его? — грузно поднялся со своих нар матрос.
— Не твое дело, собака! — оборвал его офицер. Однако он все же счел нужным, повернувшись к Муллануру, сообщить: — Вас переводят в губернскую тюрьму.
Мулланур, усмехнувшись, кивнул. Он понял: это конец. Медленно, тщательно, спокойно стал одеваться.