Хорошо Брюсам Уиллисам — они принимают единственно правильные решения в доли секунды и спасают всё человечество — гамузом. За то и любим мы Уиллисов, что понимаем: у нас на их месте может не получиться так гладко. Хотя бы потому, что у них, если что, в запасе десятки дублей, а у тебя один — первый, он же последний.
Мчащийся в толпе Егорка не остановился: зырк и всё, и понёсся дальше…
Да, у меня тоже была целая доля секунды. И даже целых две, пусть и не таких здоровенных, как у Брюса, руки, которыми я прижимал к себе двоих же племянников. И были два глаза, наткнувшихся на пару глазёнок растворяющегося в этой бесовской суматохе третьего. И наверное, я должен был бросить этих и рвануть к тому, расталкивая и топча мешающихся под ногами чужих. Рвануть и, скорее всего, так и не догнав кроху, потерять и старших — дьявольский выбор. Выбор, когда ты по-любому предатель и палач…
Конечно, я понял это много позже. И лишь тогда же смог объяснить себе, что именно удержало меня от сомнительного геройства: глаза родного человечка. Это были глаза не волчонка даже — взрослого волка. В них не было уже ничего, напоминавшего о забавном ласковом сорванце. Лишь ненависть зверя, который скорее вцепится клыками в руку, пытающуюся вырвать его из этого водоворота, чем позволит отделить себя от стаи. В его коротеньком прощальном взгляде (вот только что — что заставило тогда оглянуться — одного из всех — моего маленького Маугли?) не было и тени мольбы о помощи, в нём было одно проклятье. Со всем отчаянием, какого не представишь себе в другой ситуации, малыш проклинал меня — за всех и за всё. За то, что в самую страшную минуту мамы с папой почему-то не оказалось рядом, и, любящие и заботливые, они не уберегли его от зова дудки неведомого крысолова: ведь дети никогда не побегут из Гамельна сами, всегда есть крысолов, который мстит и дудит в свою чародейскую дуду… За то, что, даже понимая это, я вцепился в его взрослых и способных уже самих постоять за себя брата и сестру…
Чего ради ему было таращиться на меня дольше?
Он проклял и тотчас же оттолкнул мой скорбный взгляд.
Оттолкнул очень вовремя: вернувшись в рой, в гон, в дикую реальность своего нового бытия, малыш увернулся от выросшей на пути берёзы, тут же исчез за ней и окончательно пропал из виду. И я понял, что этот камень мне носить на душе уже до скончания дней.
А вокруг стоял топот, и треск, и вот не до самых разве костей пробирающее, похожее на работу тысяч кузнечных мехов, пыхтение тысяч же запыхавшихся маленьких глоток…
Они кончились так же внезапно, как и начались.