И все-таки как бы искусно ни была сплетена грамматическая сеть, жизнь утекает сквозь ее ячеи. Предпочитая откровенную капитуляцию мнимым победам, Сергей соединял свои предложения не союзами, а зиянием многоточий, разрушающих мираж осмысленного существования.
Это-то и выделяло Довлатова из соотечественников, о которых так точно написал Бродский: “...мы — народ придаточного предложения”.
По-моему, Бродский был единственным человеком, которого Сергей боялся. В этом нет ничего удивительного — его все боялись.
Когда у нас на радио возникала необходимость позвонить Бродскому, все смотрели на Сергея и он, налившись краской, долго собирался с духом, прежде чем набрать номер. Иногда такие звонки заканчивались экстравагантно. На вопросы Бродский отвечал совершенно непредсказуемым образом. Когда его, например, попросили прокомментировать приговор Сальману Рушди, он сказал, что в ответ на угрозу одному из своих членов ПЕН-клуб должен потребовать голову аятоллы — “проверить, что у него под чалмой”. Перед Бродским Сергей благоговел. Довлатов говорил о нем: “Он не первый. Он, к сожалению, единственный”. Только после его смерти на Парнасе стало тесно. Бродский был нашим оправданием перед временем и собой. “Я думаю, — писал Довлатов, — наше гнусное поколение, как и поколение Лермонтова, — уцелеет. Потому что среди нас есть художники такого масштаба, как Бродский”.
Надо сказать, что еще задолго до того как появилась профессия “друг Бродского”, близость к нему сводила с ума. Иногда — буквально. Бродский тут был абсолютно ни при чем. Со знанием дела Сергей писал: “Иосиф — единственный влиятельный русский на Западе, который явно, много и результативно помогает людям”.
Особенно отзывчивым Бродский казался по сравнению с игнорировавшим эмиграцию Солженицыным. (На моей памяти Александр Исаевич поощрил только одного автора — некоего Орехова, искавшего истоки славянского племени в Древнем Египте. Среди прочего Орехов утверждал, что этруски сами заявляют о своем происхождении: “это — русские”.) Бродский же раздавал молодым авторам отзывы с щедростью, понять которую помогает одно его высказывание: “Меня настолько не интересуют чужие стихи, что уж лучше я скажу что-нибудь хорошее”. С прозой обстояло не лучше. Однажды его скупые, но все-таки благожелательные слова появились на обложке шпионского романа под названием “Они шли на связь”. Это, говорят, погубило автора, солидного доктора наук. Окрыленный похвалой, он с таким усердием занялся литературой, что потерял семью и работу.
Бродский, читавший все книги Довлатова, да еще в один присест, ценил Сергея больше других. Что не мешало Довлатову тщательно готовиться к каждой их встрече. Когда Бродский после очередного инфаркта пытался перейти на сигареты полегче, Довлатов принес ему пачку “Парламента”. Вредных смол в них было меньше одного миллиграмма, о чем и было написано на пачке: “Less than one”. Именно так называлось знаменитое английское эссе Бродского, титулу которого в русском переводе не нашлось достойного эквивалента.