А на обратной стороне написано: «Я люблю тебя. Спокойной ночи».
Вопрос: почему так плачет человек, хотя он ни в чем — ровным счетом — не виноват?
Однако он плачет.
Неужели оттого, что теперь — в этой ватной ночной темноте — картонка, с серым помятым рыцарем и надписью, приобретает другой смысл? А именно: что «я любил тебя, я сражался за тебя, я погиб, и все равно говорю тебе спокойной ночи... И лежу теперь в густой траве, в доспехах на вырост, твой надорвавшийся рыцарь, и белая лошадь тянет ко мне свою длинную морду».
Любил, сражался, погиб за тебя и все равно говорю, что «люблю».
В общем, сделали приятный сюрприз.
Спасибо.
У поэта Григория Дашевского существует такое стихотворение, называется «Близнецы». Оно про то, как мы лежали — и с тобой, и с тобой, и с тобою (только сейчас тебя нет уже на этой земле) — в постели. И тыкались друг в друга, как полуслепые кутята. А соседки, наверное, думали, что тут какие-то тайные бурные страсти.
И казалось, что все это будет длиться бесконечно.
Близнецы, еще внутри у фрау,
в темноте смеются и боятся:
«Мы уже не рыбка и не птичка,
времени немного. Что потом?
Вдруг Китай за стенками брюшины?
Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».
Так женщина говорит мужчине (который ее разворошил, подмял под себя, разломил, как курицу, а потом отпустил, обмяк, лежит прохладный и потный, хочет пить, тяжело дышит):
— Бедный мой мальчик.
И гладит по волосам.
А ведь — действительно «бедный».
Потому что она знает (а кому еще знать это, как ни ей), что ее мужчина не готов умирать.
Что сражаться готов, а умирать — нет. Что смерть для мужчины противоестественна. Что ему там просто не за что уцепиться.
(Сколько мальчишек в детстве погибло, упало с какой-нибудь крыши, соскользнуло под поезд, сгорело в домах, утонуло — только потому, что они искренне считали, что с рожденья бессмертны. Неповзрослевшие женщины так не думают, они осторожней.)
... Мужчина лежит лицом вниз, хочет пить, в туалет, вообще встать — и его охватывает печаль. Он тоже знает, что не умеет умирать, но знает, что умирать придется как раз ему.
«Сначала женщины, старики и дети». Он не старик, не женщина и не ребенок. Их выведут всех, а его оставят. Он сам останется. Он тот, кого спасают последним. Или он последний из тех, кого он сам спасает. Разница невелика.
Поэтому он не встает, не идет в туалет, а лежит под рукой женщины и думает, что он кутенок.
— Бедный мой мальчик! — говорю я своей собаке, которая ни разу не мальчик, потому что сука и у нее течка (я уж сбился со счета, какая). — Глупая моя кошка.