Когда я вернулся в Алма-Ату, результаты расследования по ОКСу уже были переданы в суд. Эпизод с гарнитуром не вошел в обвинение, мебель так и осталась стоять в квартире зампредисполкома. «Что я мог поделать? — говорил мне мой сменщик. — Ты уедешь, а у меня тут семья, дети...» Если мне, холостому и любимцу министра, не могли дать никакого противозаконного указания, то ему — вполне.
— Почему любимец министра решил покинуть Казахстан и следственную работу?
— Наука тянула, да и «прыгучесть» падала. К тому же министр скоро должен был вернуться в Москву, и все мои недоброжелатели, на которых я поплевывал, наверняка бы вовсю развернулись. К тому же я почувствовал, что если сейчас не уеду, то не уеду никогда. Так что принял, как говорится, волевое решение. В 1963 году как раз был создан Всесоюзный институт по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности. Позже его переименовали в НИИ проблем укрепления законности и правопорядка.
Так вот, создали большой институт, поскольку в программе партии было записано, что к 1980 году мы должны покончить с преступностью: в обществе, строящем коммунизм, ее быть не должно.
Я был единственным очным аспирантом профессора, заслуженного деятеля науки Ильи Давыдовича Перлова. И просто заболел темой оценки доказательств по внутреннему убеждению. Защитил на эту тему диссертацию, опубликовал монографию. С введением суда присяжных она стала чуть ли не канонической.
Тринадцать лет я оставался в науке, занялся криминологией и социологией уголовного права. Потом возник идейный конфликт с новой дирекцией, дальше — как у Жванецкого: «Мы разошлись, причем я побежал». Точнее, побежали мы вместе, но в разные стороны: не уцелела и дирекция.
Я ушел в Институт усовершенствования работников юстиции. Директор института, мой приятель Лева Халдеев, специально для меня открыл лабораторию. Я там проработал три счастливых года, по-прежнему много преподавал, провел интересные исследования. В концепции судебной реформы 1991 года на них есть ссылки. Тем не менее почувствовал, что стал немножко закисать, и в 47 лет ушел в адвокатуру.
В 1985 году намечался «погром» московской адвокатуры. Эта расправа получила название «каратаевщина» по имени следователя Владимира Каратаева, руководившего специально созданной следственной группой.
— Был политический заказ?
— Была широкая антикоррупционная кампания плюс классовая ненависть. Все это легло на благодатную почву неприязненного отношения государства к адвокатуре. Ведь у немалого числа адвокатов было все, что тогда было можно иметь: кооперативные квартиры, дачи, машины. При этом существовала жесткая уравнительная тарифная сетка: и мэтр, работавший не покладая рук по сложному объемному делу, и вчерашний стажер, курировавший в этом деле единственный эпизод, получали по 15 рублей в сутки.