Пеплом своей кремированной матери она нарисовала крест на лбу своего новорожденного ребенка и произнесла: «Из праха вышел, в прах и обратишься!» Рукоять ее зонта была сделана из настоящего черепа эмбриона, и она следила за тем, чтобы ее ребенок все время был в чистом белье, потому что иначе, если случится попасть в больницу после дорожной аварии, мне было бы стыдно!
Под струями дождя я бежал с площади Фламиньо через Виллу Боргезе, по ступеням площади Фирдоуси, мимо обезглавленных фонтанов-черепах, к Национальной Галерее, где я, сидя на верхней ступени, ведущей к зданию лестницы, насквозь промокший, решил переждать дождь. В остановившемся напротив Национальной Галереи освещенном вагоне чирколаре – римского трамвая, единственным пассажиром была негритянка в белой пелерине, ждущая отправления трамвая. Ночью, когда пустой вагон чирколаре стоит на площади Мигеля Сервантеса перед Национальной Галереей, он выглядит как выпотрошенное, освещенное тусклыми лампами тело огромного насекомого. Я нетерпеливо сбежал по лестнице Национальной Галереи. Затем, кашляя и задыхаясь от недостатка воздуха, побежал под струящимся дождем по расстелившемуся на улице Антонио Грамши ковру преющих листьев каштана. Выбежал на улицу Барнаба Тортолини, ногой открыл стеклянную дверь дома, влетел в квартиру, сорвал с себя насквозь промокшую одежду, положил доску поперек ванны и, сидя в ванне, продолжил писать дальше. Рядом с записной книжкой с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо мерцала свеча. Дождевая вода с волос стекала мне на лицо. Два моих соска колебались в неверном свете свечи. На красном воске свечи были рельефные изображения двух мужчин с бокалами в руках и коленопреклоненной перед ними женщины, тоже держащей бокал. Свеча сгорела настолько, что головы мужчин расплавились. Стоящая перед ними на коленях женщина поднимала бокал за здоровье двух безголовых.
Когда я терплю поражение за письменным столом, у меня часто возникает желание броситься под машину, чтобы стать таким же калекой, как и мой язык. Но у меня не хватает смелости, и я молча иду на набережную Тибра искать сочувствия в моем несчастье у ступающих по теплым стенам ящериц или отправляюсь в римские или неаполитанские церкви и ставлю там свечку. Когда я полтора года жил в доме у кладбища, то во вторник после обеда я открывал окно кабинета, потому что знал, что во вторник кремируют умерших, и воздух в округе пахнет сожженными трупами, и этот запах мог бы вдохновить меня на парочку предложений. И все-таки в эти дни моя рукопись нисколько не продвигается. Когда я не могу писать, то ненавижу весь Божий мир, желаю своим родным и любимым смерти и борюсь с мыслями о самоубийстве, но при этом я уже больше не думаю о том, когда и как наложить на себя руки, а только о том, как выйти из этого состояния. Кто не может сломать свое положение, того сломает его состояние, по выражению Фридриха Геббеля. Я сломал ту ситуацию, в которой я находился в Каринтии, и сбежал в Рим, а также сломал вопрос о том, когда я сломаю ту ситуацию, в которой я оказался в Риме. Сначала меня охватывает ярость. Потом я пишу. Закончив писать, измученный, я либо выхожу освобожденный и успокоенный на улицы Рима, либо в ужасном страхе клубочком сворачиваюсь в постели, натянув одеяло на голову.