руках он сидел перед церковным алтарем, читая покаянную молитву. Ныне отдаю твоему строгому суду все, чтобы искупить вину сей возлюбленной души, все, что послужит твоей славе и ее спасению, и приношу в жертву и эти похороны, ныне совершаемые по христианскому обряду. Искренне приношу тебе все возносимые ныне молитвы, все песнопения, все читаемые ныне святые мессы, все возжигаемые свечи, все пролитые ныне слезы вместе со всем сочувствием, пробудившимся ныне в размягчившихся сердцах. Я должен буду вновь есть кладбищенскую землю, если ночью с черных еловых лап не потекут чернила. Я штурмом возьму грозу, прибью молнии к стене забора и освобожу из петли повесившегося в 1989 году, когда я писал черновик этого романа, второго брата Роберта. Теперь братья Ладнинг втроем висят на своих веревках, один – в сенном сарае священника рядом с Якобом, другой – в Арнольдштайне на ветке ели и третий – которого я тоже переношу на Кладбище Горьких Апельсинов – в Виллахе, на мосту через Драу. Я знаю одного, повелевшего прикрепить к своему гробу распятие с венком праздника урожая, и другого, пожелавшего, чтобы к крышке его гроба, само собой, тоже окровавленной телячьей веревкой, была привязана золотая дароносица. Если мои родственники кинули епископскую сутану на мой гроб, как попону на блестящую теплую спину кобылы. Если из моего рта не вырвется больше ни слова, то я сниму кожу со своего тела, выделаю ее и надую свою оболочку, словно воздушный шар, чтобы моя кожа могла парить надо мной. Прежде чем слова вонзятся в меня, словно шурупы в крышку гроба, я лишь надеюсь, что в моей груди угнездится паук, отложит яйца, а опухоль, становясь все больше и больше, лопнет, и те, кому я давал тепло, за пару дней разбегутся по моей груди, пробегут по пупку и угнездятся в моих лобковых волосах. Крышку моего гроба я склею из обложек моих любимых книг и прикреплю к корыту, в котором я когда-то сидел, и вода текла по моим костлявым белым плечам, а скипидарное мыло скользнуло по моему животу. Я стану тонок, как закладка, напоминающая маленький белый пластиковый скелет, который я купил на ярмарке в честь престольного праздника и вкладывал в книгу Карла Мая, затем включал свет и пытался попасть в ритм с дыханием моих братьев и заснуть, до тех пор пока за окном не начинало светлеть, и первые солнечные лучи касались верхушек, согревая первые вороньи гнезда. Когда я стану тонок и мал, как закладка, я вползу в книгу, возможно, в «День поминовения усопших» или в «De profundis», или в «Это постигнет каждого»,