или в «Реку без берегов». Каждый день я буду вылезать наружу и снова залезать парой страниц дальше. Тогда во мне остается лишь стальной знак вопроса, рыболовный крючок, что вопьется в мою нижнюю челюсть, заставив мои ноги трепыхаться в восьми сантиметрах над землей прекрасного Божьего мира. Amarcord! Мне было, наверное, восемь лет, когда я на улице моей родной деревни услышал, что в соседней деревне с ребенком случилось несчастье. «Он уже умер!» – сказал один мальчик. Я спросил, где и когда, и мальчик ответил: «Там наверху, у Хайлингера, спасатели только что приехали!» Я изо всех сил побежал по улице, я хотел видеть детский труп, я хотел видеть, как выглядит человек, пострадавший на улице. Я бежал мимо домов будущих камерингских мертвецов. Мимо Нашенвенга, чей сын погиб в автокатастрофе на Голанских высотах. Мимо Шанцнига, где жил Роберт, который вместе с Якобом повесится в сенном сарае священника на трехметровой телячьей веревке. Мимо Ковачича, где отец, работавший электриком, был убит электрическим разрядом, а сын погиб в автомобильной аварии на улице Камеринга. Я бежал мимо родительского дома Ганса Петера, безжизненное тело которого пару лет спустя вытащили из петли на сеновале крестьянина Лаглера, а его отец, еще пару лет спустя, зимним днем, выехав на своем «фольксвагене» на берег Драу, пустил в салон смертельные выхлопные газы. Мимо камерингской электростанции, к припаркованной машине и толпящимся людям, затем я обежал толпу, встал на цыпочки и, посмотрев поверх плеч зевак, увидел зрелище, для просмотра которого не нужно было покупать билеты в цирк, в кино или в театр. Я смотрел на большой коричневый лист упаковочной бумаги, на пару голых, торчащих из-под листа детских ног, на лежащие радом детские туфельки, которые взлетели на воздух вместе с ребенком. Затем я увидел, как кто-то поднял прикрытого упаковочной бумагой ребенка и понес его к машине «скорой помощи», а штанина ребенка, свисая, болталась в воздухе. Крик о помощи, крик о помощи, Раздавшийся из машины красного креста, врезается в мои барабанные перепонки, как звук заевшей на месте пластинки, который никто не остановит, а напротив, все время ставит иглу на то же самое место. Я должен буду носить чью-то смертную рубаху, но, возможно, эта рубаха с чужого плеча быстро станет чистой и придется мне впору, если она будет насквозь мокрой и прозрачной. За несколько секунд моей смерти кто-то скажет мне: «Открой пасть!» Слышать этого я уже не буду, но ангел-инвалид без туловища из дней моего далекого детства, у которого не было ничего, кроме головы и крыльев на кровоточащей шее, будет повторять молитвы, которые я когда-то быстро ритмично шептал себе под нос, стоя со сложенными руками под образом – Madonna sulla Seggiola Рафаэля, – пока родившая меня мать сидела у моих голых худых детских ног. Затем я залезал под одеяло. Свет гас. Летучие мыши бесшумно летали рядом с ржавой решеткой окна спальни. В ранние утренние часы конца августа, когда я вышел на деревянный балкон, чтобы облегчить напряжение своего плотского отростка, на решетке балконной двери висели две летучие мыши. Я залез под одеяло мокрый от страха. Запах сена будит во мне воспоминание о поте косцов, строивших друг другу рожи, и с косами и серпами, истекая кровью, лежавшими во ржи или пшенице, не только в фильме братьев Тавиани