На поле стоит забор, огораживающий делянку размером с могильный участок. На ней растет ель и стоит ваза с первоцветами. На этом месте погибла маленькая девочка, когда крестьянин дал на своем тракторе задний ход, чтобы взять на прицеп телегу, не заметив пробегавшую сзади девочку. Она была раздавлена трактором и прицепом. Выступающая вперед железка проткнула ей глаз и вошла в мозг. Молодой крестьянин, повинный в случившемся, отнес окровавленное мертвое детское тельце в родительский дом Якобов. Он положил его на тот же самый диван, на котором когда-то лежал с вывалившимся изо рта языком и мокрыми штанами повесившийся семнадцатилетний Якоб. Во сне мне кто-то прошептал – проснувшись, я не мог вспомнить его лица, – что это не сон, а несчастный случай, произошедший на самом деле, и что мне не нужно описывать этот несчастный случай, как он его много раз называл, так как он все равно утром появится в газете. Лишь несколько минут спустя после пробуждения я понял, что это был цветной сон, а не реальная история, которую мне кто-то поведал во сне или на уличном перекрестке. Я включил свет и взял мою записную книжку, в которой были изображены обряженные тела епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо.
Фолькер, старший из двух сыновей учителя, запомнился мне лишь тем, что он часто носил короткие кожаные штаны и шерстяные чулки и был честолюбив, неуклюж и неловок настолько, что его брат, второй сын учителя, Габриэль, с которым я часто катался по земле и к которому приставал, нередко давал пинка по его затянутому в кожаные штаны заду. Но я лучше помню Габриэля скорее всего потому, что он умер, так как мне больше нравится писать о мертвых, чем о живых. Когда его мать, назовем ее госпожа Бергйордан, хотела, чтобы он шел домой, она открывала окно квартиры, расположенной в школьном здании, и, приложив к губам черный свисток, изо всех сил дула в него, издавая пронзительный свист. Не стояла ли она иногда над его могилой с черным свистком во рту, чтобы позвать его и сказать, что он должен быть дома? «Ужин готов! Пора делать уроки! После того как колокол звонил к вечерне, ты больше не должен пропадать в деревне!» Несколько лет спустя после того, как в амбаре нашего деревенского священника на одной веревке повесились Якоб и Роберт, с собой покончил учительский Габриэль. Отец и мать нашли его мертвым в своей квартире в Виллахе, окровавленного, с пулей в голове. Еще пару лет спустя его отец, который учил меня в первых двух классах восьмилетки, тоже покончил жизнь самоубийством. Он умер, приняв смертельную дозу снотворного, после того как врачи диагностировали у него неизлечимый рак. Он, объездивший весь мир после выхода на пенсию, незадолго до своей смерти заявил: «Скоро я отправлюсь в свое последнее путешествие!» Иногда учительский сын Габриэль прятался от пронзительного свистка своей матери куда-нибудь в сарай Айхольцера или в конюшню, где сидел между беспокойно перебирающими ногами лошадьми, на сеновал или за мельницу и часами не шевелился. Десять – двадцать раз в течение получаса, а затем, полчаса спустя, еще десять – двадцать раз, а еще через полчаса еще десять – двадцать раз, а еще минут через двадцать – снова десять – двадцать раз она что есть мочи дула в свой пронзительный черный свисток, выглядывала на улицу в открытые окна второго этажа школьного здания, глядя то налево, то направо, прежде чем сдавалась и примерно на час замолкала. Не будет ли и на ее смертном одре последний вздох испущен в первый свисток, чьим свистом она когда-то звала обоих своих сыновей, Габриэля и Фолькера? В одиннадцать утра и в семь вечера по всей деревне разносился звон церковного колокола. Над утопавшей в снегу деревней вновь и вновь, через неравные промежутки времени раздавались пронизывающие крики павлинов Айхенхольцера и пронзительные свистки госпожи Бергйордан, звавшей домой ее обоих, вечно дерущихся между собой сыновей. «Обед готов! Дрова все еще не колоты!»