Въ этотъ моментъ мнѣ показалось, что меня кто-то или что-то отрываетъ отъ нея, и я ухватился за край ея одежды; но руки мои безсильно опустились; выпустивъ его, я словно пересталъ сознавать самое присутствіе Царицы. Я чувствовалъ невыносимое физическое раздраженіе. Отходя отъ нея, я закрылъ глаза; теперь я съ усиліемъ открылъ ихъ. Передо мной былъ только прудъ, весь испещренный экземлярами царицы цвѣтовъ, которые величественно плавали на поверхности воды. Солнце обливало своими лучами ихъ желтые сердцевины, въ которыхъ мнѣ мерещилось золотистое сіяніе ея волосъ. Но голосъ, въ которомъ слышалось скрытое бѣшенство, хотя онъ говорилъ медленно и съ ровными интонаціями, вывелъ меня изъ задумчивости и сразу отогналъ прочь мои мечтанія. Повернувши голову, я съ удивленіемъ увидѣлъ Себуа, стоявшаго съ опущенной головой и со скрещенными на груди руками между двумя послушниками, а рядомъ съ собой высшихъ жрецовъ, Агмахда и Каменбаку. Первый что-то говорилъ, обращаясь къ садовнику, и я скоро понялъ, что этотъ, послѣдній, впалъ въ немилость изъ-за меня, хотя я и не могъ угадать за что именно. Жрецы поставили меня между собой, и я увидѣлъ, что мнѣ ничего другого не осталось дѣлать, какъ идти съ ними. Мы молча направились къ храму, и я снова вступилъ въ его мрачныя нѣдра.
Меня привели въ покой, гдѣ только что передъ тѣмъ кончилась утренняя трапеза жрецовъ, онъ былъ почти пустъ. Каменбака и Агмахдъ остановились у одного изъ оконъ, продолжая разговаривать тихимъ, сдержаннымъ шопотомъ; двое послушниковъ посадили меня за столъ и принесли намазанныхъ масломъ пироговъ, плодовъ и молока. Они прислуживали мнѣ, не говаря ни слова, и я чувствовалъ себя неловко передъ этими юношами, на которыхъ смотрѣлъ съ почтеніемъ, какъ на людей, болѣе меня знакомыхъ со страшными тайнами храма. Я ѣлъ пироги, удивляясь про себя тому, что ни одинъ изъ видѣнныхъ мной до сихъ поръ послушниковъ даже не заговаривалъ со мной; но, оглянувшись мысленно на свое короткое пребываніе въ храмѣ, я вспомнилъ, что меня ни раза не оставляли наединѣ ни съ однимъ изъ нихъ. Вотъ и теперь: Агмахдъ и Каменбака остались въ залѣ, и на лицахъ прислуживавшихъ мнѣ мальчиковъ я читалъ нѣмой страхъ. И мнѣ казалось, что то не была робость, внушаемая, вообще, школьнымъ учителемъ, который пользуется своими глазами, какъ обыкновенные смертные, а страхъ передъ какимъ-то волшебнымъ, многоокимъ наблюдателемъ, котораго нельзя обмануть. На лицахъ ихъ не видно было и проблеска выраженія: они дѣйствовали, какъ автоматы.
Слабость, которую я чувствовалъ передъ тѣмъ во всемъ тѣлѣ, уменьшилась послѣ завтрака, и я поспѣшно всталъ изъ-за стола, чтобы посмотрѣть въ высокое окно, такъ мнѣ хотѣлось знать, въ саду-ли еще Себуа; но Агмахдъ выступилъ впередъ, сталъ между мной и окномъ и устремилъ на меня свой невозмутимый, внушавшій мнѣ такую робость, взглядъ.