владыка, заканчивая проповедь, сказал:
"...Великий Моурави не увлекся страстями, не возвеличился первенством в
народе, преданном ему душой и сердцем, а денно и нощно стал укреплять
завоеванное и мудро принялся за устройство дел царства..."
Князья, предавшиеся шаху Аббасу, в смятении сбросили чалмы и, надев на
себя старинные кресты, торопились выразить Саакадзе чувства покорности и
дружбы. К радости князей, Саакадзе просил забыть все старое, объединиться во
имя родины, дабы общими усилиями восстановить царство. И вновь заговорил о
пустующем троне.
И, едва дослушав Моурави, каждая группа князей торопилась выдвинуть
наиболее ей выгодного ставленника. Но молчание католикоса и Саакадзе
обрывало их надежды.
И вновь, как и при первых переговорах, согласились с настоятелем
Трифилием - ждать Луарсаба, еще раз направить посольство в Московию: "Пусть
русийский царь принудит шаха Аббаса вернуть Картли ее венценосца, на дань
народ не поскупится".
Моурави не возражал. Шах, конечно, Луарсаба не отпустит. Значит,
незачем спорить с духовенством. Но медлить дальше невозможно, положение
царства требует скорых решений, а утверждать законы может только царь, или
правитель, или княжеский Совет. Но последнее Саакадзе считал
преждевременным: князья еще не приучены, пока разумнее держать их в страхе
перед возможным воцарением Георгия Саакадзе.
Неизвестно кем посеянные слухи ползли к замкам. Князья шептали о
требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.
Из замков к католикосу скакали гонцы с письменными заверениями в
готовности присягнуть любому царю, род которого исходит от древнего
династического дерева, но только не когтистому "барсу" из Носте.
Послания с печатями могущественных князей тщательно просматривались
Георгием на тайных беседах с католикосом. Он относился сочувственно к
нетерпению князей... Спор о Луарсабе между шахом и русийским царем может
затянуться, а князья, никем не управляемые, конечно, не замедлят начать
между собой грызню. Царство, еще не окрепшее после нашествия полчищ шаха
Аббаса, вконец расшатается и станет приманкой "добрых" соседей. Не меньший
вред и для церкви: могут пошатнуться ее устои, размываемые магометанскими
потоками.
И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.
Первым говорил Трифилий. Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с
обнаженной шашкой носившегося по Марткобской равнине. Мягким движением