Когда я смотрел на Александра Игоревича или Евгения Степановича, то невольно вспоминал, что они с юности учились и работали вместе с Виктором Сергеевичем, знали и мощь его гения, и силу его обаяния, секреты того, что называют «организаторскими способностями». Кто из них заменит покойного на посту директора? Или пришлют нового? Но кого?
И ещё я думал, как никчёмно и жалко в день похорон Слепцова звучат расхожие фразы, придуманные для чьего-то успокоения и умиротворения. Одна гласит, что смерть всех уравнивает, другая – что незаменимых людей нет. Ложь. Разве кто-то заменит Леонардо да Винчи, Ломоносова, Пастера, Лермонтова? Какие ничем не заполненные бреши, пустоты остались в рядах человечества! Продолжай жить эти гении – сколько в нашем общем арсенале добавилось бы и открытий и поэзии. Возможно, не было бы сегодня проблемы рака и наследственных болезней. Может быть, уже шумели бы города в океанских глубинах и космической дали.
Кто – не на директорском, а на общечеловеческом посту – заменит Слепцова? Какие идеи и открытия унёс он с собой навсегда? Что успел передать этим двум самым близким своим ученикам?
Таня ехала в другом автобусе. Выйдя у института, я прождал её минут десять. Она замёрзла, прятала лицо в воротник, возвышалась шапочка с помпоном, он раскачивался, как султан на похоронной лошади, из зарослей воротника жалобно блестели замёрзшие глаза.
Я подошёл к ней, мы пошли рядом молча до троллейбусной остановки – по утоптанной дорожке, по которой совсем недавно шёл с нами он.
В троллейбусе, как обычно, было тесно. Нас прижали. Мы смотрели друг другу в глаза. Впервые за всё время нашего знакомства не надо было прятаться за слова. Я не чувствовал никакой робости, а ведь раньше мне ни за что не удавалось её преодолеть. С Наташей или с Верой я с самого начала вёл себя свободно, раскованно, а как только оставался наедине с Таней, появлялась необъяснимая робость: иногда с отчаяния я пытался преодолеть её развязностью. Но Таня только отстранённо приподнимала брови и спрашивала: «Что это с вами сегодня, Пётр Петрович?» – и невидимые путы снова смыкались.
Но вот что-то разорвало их, и, как мне казалось, навсегда. Это не было чудом. Я догадывался, что помогло. Мы тряслись вместе со всеми в троллейбусе – несчастные, осиротевшие горемыки – и знали, что роднее нас нет никого во всём этом городе. Я готов был защитить её от всех бед, даже ценой собственной жизни, и был уверен – она это знает.
Подал руку, помогая ей сойти с троллейбуса. Она опёрлась на неё тяжело, всем телом, шепнула: