Видно, я что-то недоглядел, и проказник Заратустра успел прогуляться по улицам Санкт-Петербурга. И поведал мне потом про нашего общего знакомого: душа его хотела крови, а не грабежа ― он жаждал счастия ножа! Иль топора, что был украден, когда пришла тому пора...
О, Теодор, Вы никогда не открыли бы душу того несчастного юноши, если бы сперва не выдумали ее! Вы покрыли голову нашего знакомца циммермановской шляпой; не была ли она символом прочной и веселой мудрости Заратустры? Но поистине, отнюдь не веселой была мудрость юноши бледного со взором горящим, и ― ах! ― вот и символ: шляпа в дырах и пятнах.
Он был плохим учеником моего Заратустры ― он не смог так хорошо философствовать топором, как Заратустра ― молотом. Он верил в сверхчеловека, в необычного человека, но что толку во всех верующих! Вы выдумали его, Теодор, выдумали Родиона Раскольникова, но я, я знаю, почему он потерял сверхчеловека! Потерял в глубинах сомнения своего ― ибо он еще не искал себя, когда нашел необычного человека! Взгляните на верующих, друг мой, почему верят они?
Корень их веры ― в неспособности быть подобными предмету веры своей; они подобны скопцам, оскоплены они в духе своем и мучительно завидуют не лишенным мужественности, веруют в мужественность!
Есть еще верующие по глупости, но нам с Вами неинтересны они.
Но все они веруют, как сказал один верующий, ибо абсурдно! Как прав он был и тем доказал, что не глуп. Разве не неглупый Родион поведал Заратустре тайну: „Зависть к тебе разрушила меня!“? Не глуп Раскольников, ибо знал всегда, что не имеет никакого права, как только вопросил себя: „... или право имею?“. Но переступил он через себя, и в том преступление не более ли страшное, чем не возлюбить врага своего, не возлюбить себя прежде, не поучиться любить себя?
Поистине, завидующие другим не любят себя... А от этого прямой путь к усугублению веры неважно-во-что!
И если вначале наш юноша, ненавидя себя за нерешительность, верит в сверхчеловека, так же впоследствии ненавидит себя за то, что добр! За то, что немилосерден! Не милосерден к мерзкой, зловредной старушенции, паучихе, о которой плачет каблук сапога! Не милосерден к безумной Лизавете, не осознающей своего избавления! Как это слишком по-человечески... остается лишь уверовать... Во что?
Вы гениальны в том, как поступили с несчастным юношей, милый Теодор, я не смог бы поступить лучше. Падающего ― подтолкни; что же подтолкнет лучше сострадания?
Нежными руками, кротким взором Сони Вы наказываете Раскольникова еще страшней, чем казнит себя он сам. Если и была в нем хоть сколько-нибудь твердость алмаза, то все более и более уступала она место мягкости древесного угля; „и спросит уголь у алмаза, зачем так тверд? Ведь мы родственники!“...