Город небольшой, напоминающий резиденцию XVII века; преобладающий колорит ― желтый, местами красно-бурый. На улицах царит аристократическое спокойствие, глаза взыскательного наблюдателя не оскорблены наличием убогих предместий. Осень. Сентябрь. Расцветка парков весьма гармонирует с цветовой гаммой города, что, впрочем, почти не заметно в вечерних сумерках. Идет дождь.
В окне дома, напротив великолепного даже в полутьме палаццо Кариньяно, горит свет. Вполоборота к окну за массивным столом сидит человек сорока с небольшим лет. Он может оказаться и старше ― лицо несет на себе следы тяжелого нервного истощения; гнетущее впечатление усиливают мечущиеся отблески пламени в камине. Углы рта под пышными усами заметно дрожат. Глаза полуприкрыты.
Вертится валик фонографа ― с хрипением, производя звуки, в которых угадывается увертюра к «Кольцу нибелунгов» Вагнера. На столе ― чернильница, ручка с металлическим пером, стопка бумаги и переплетенный в кожу томик с золотым тиснением на обложке ― «Verbrechen und Bestrafung».
Пальцы вертят запечатанный конверт с витиевато выписанным именем адресата. Не вскрывая, человек за столом отбрасывает конверт в сторону, на край стола, берет из стопки лист бумаги, обмакивает перо в чернила. На чистый лист ложатся строчки по-французски.
«Дорогой Теодор!
Позвольте мне так называть Вас ― Вы, единственный психолог, у которого я смог кое-чему поучиться, Вы, принадлежащий к самым счастливым случаям моей жизни, не обидитесь на эту фамильярность. А ведь не так давно я не знал даже имени Достоевского!
Да, знаете ли, кое-кто говорил мне, что семь лет уже, как Вы скончались, но я не верю этим слухам. Я презираю их со всемирно-историческим цинизмом, за который многие почитают меня сумасшедшим. Но ведь Вы тоже сумасшедший, не так ли, Теодор? Вы поймете меня. Впрочем, вы всегда понимали меня, Вы, который десять раз были вправе презирать поверхностных немцев. Вы поняли моего „Заратустру“, когда он еще не был мною создан, а это кое-что да значит!
Я сделаю теперь Вам царский подарок, дорогой Теодор, я подарю Вам экземпляр „Also spracht Zaratustra“, лучший плод с древа моей жизни ― так я ценю поистине кровь Вашего сердца, „Преступление и наказание“.
И будь я проклят, если не узнал Вашего приятного юношу, белокурого, но недостаточно белокурого, чтобы быть бестией!
На высоте своего дела был он, когда совершал его; но не вынес его образа, когда оно свершилось, и чертовщина, которой он отдался, околдовала его бедный разум ― безумие после дела... Так говорил Заратустра!
