Нет хаоса во времени. С лестничной клеткисходит во двор девушка, которую я помню еще шестнадцатилетней; а сейчас она уже взрослая. И стала удивительной красавицей. И через минуту кажется еще прекраснее, потому что улыбается мне.
— Ты узнала меня?
— Да, я вас узнаю. Здравствуйте.
Возвращаюсь в границы времени. Опять могу двигаться и говорить, выбирать те слова или иные, выбирать движения (которые, однако, немедленно и неотвратимо окаменевают, став прошедшим), могу пойти с той вон девушкой или, наоборот, откланяться, могу встретиться с ней еще раз или не встречаться никогда, поступать так или иначе.
• Не знаю только, к оптимизму ли это повод — или к меланхолии…
— Он понял границы времени, — прошептала Йоанна и посмотрела туда, через деревья и могилы.
— Но только тогда, когда мысли всей жизни одновременно и внезапно схватили его за горло. А это лучше понять заблаговременно, — ответил я неловко. И не мог сказать ничего больше. А попрощаться и уйти было бы слишком по–детски. — Ты, наверное, должна еще выполнить какие‑нибудь формальности? — спросил я, словно человек, хорошо знающий хлопоты с похоронами близких. И одновременно со слабой надеждой, что мне еще удастсся сохранить себя от самого горького, от вкуса пепла, остающегося после того, что имело некогда форму, запах, цвет.
— Ах, там все его родные…
Это его было выразительно подчеркнуто. Но как? Обнажила ли она этим только сейчас поднявшийся бунт против чужой семьи, к которой, бездомная, она так льнула когда‑то, но которая всегда становилась на его сторону, — о чем, собственно, я в свое время предостерегал Йоанну? Или она этим тоном выдала еще и глубоко спрятанную, даже от самой себя, ненависть к нему? Однако сейчас все уже перестало иметь значение. Медленно шли мы широкой каштановой аллеей, не глядя на себя и почти не чувствуя, что идем вместе. Даже малейший ветерок не касался листьев, ни на деревьях, ни рассыпанных под ногами, а треск раскалывавшихся каштанов лишь оттенял эту тишину и неподвижность пространства.
Я начал приглядываться к надписям на могильных плитах. Среди многих обычных некоторые немо кричали протестом и отчаянием. Особенно на плитах уже потрескавшихся, омшелых и поросших травой, состояние которых говорило, что, наконец, закрыли глаза и «безутешные в горе», а те, кто не имел права забыть, забыли. Все чаще какие‑нибудь знаковые имена оттягивали нас в сторону. И я не заметил, как мы сошли с главной аллеи и шли опять тропкой, на которой было тесно от гранитных блоков и железных оград.
На одной из плит я прочел вслух короткую эпитафию девушке, которая умерла, прожив двадцать восемь лет. Усмехнулся неуместно.