Вторыми по степени опасности — были бывшие сотрудники ХАД и Царандоя, замешанные в мятеже и переметнувшиеся на другую сторону. Как и всякая смена власти в Афганистане эта — сопровождалась большой кровью и означала для многих людей — их объявление вне закона. Каждый делал выбор, и потом оказывалось что выбор неправилен и другого пути нет. Советские советники предлагали провести амнистию — но Масуд был резко против, да и наиболее опытные советники говорили, что амнистия от кровной мести не спасет.
Третьим по степени опасности… только по причине малораспространенности были… советские граждане, вставшие на путь предательства. В Москве, в восемьдесят седьмом был вскрыт страшный гнойник, кровь и гной хлынули во все стороны, и не было видно этому ни конца, ни края. Советское государство было уже не таким, чтобы можно было позволить себе тридцать седьмой год, полномасштабные репрессии — но аресты были и по серьезным статьям. Прошли массовые аресты выявленных агентов ЦРУ, разоблаченных Олдриджем Эймсом, для которого прокуратура США потребовала смертной казни, а ПГУ лихорадочно подыскивала материал для обмена[103], которым соблазнятся американцы. Советские люди воспринимали это все с разными чувствами. Кто-то с облегчением говорил — давно пора навести порядок. Кто-то — прикидывал, как это может коснуться его. Кто-то писал донос на своего более талантливого коллегу — с тридцать седьмого мало что изменилось. Большинство людей, конечно, были честными и хорошими — но и нечестных хватало. И в Афганистане, как и в любой другой «загранке» — были такие, которые прикидывали, как красиво сделать ноги и подороже продаться. Как и говорил Сталин — борьба со временем не затихала — а обострялась…
Следовало сказать и про сепаратистов. Так получалось, что в Афганистане до семидесятых годов не было по настоящему серьезной, дотягивающейся до каждого племени и до каждого уголка страны власти. Пограничные племена пуштунов жили сами по себе, в Кандагаре не забывали, что когда-то именно этот город исполнял столичные функции. С вождями племен королевская власть заключала соглашения о распределении полномочий — кто сколько дает рекрутов в армию, кто и какие платит налоги. Государственным языком был не пушту, язык пуштунов, а дари, диалект персидского (фарси). На севере страны — было много таджиков, узбеков, туркменов — потомков басмачей, бежавших из СССР. Первым — сделать государство всепроникающим попробовал Хафизулла Амин, над столом которого висел портрет И.В. Сталина. Карательные экспедиции к племенам возглавлял его дядя и в этот момент как раз и началось сопротивление. Смог бы его подавить Амин или нет — вопрос. Амин был жесток, но он был последовательно и неизменно жесток, а это вызывает уважение у таких людей, как вожди пуштунов. Как бы то ни было — сопротивление началось уже тогда, но тогда никто не думал о сепаратизме и расколе страны.