С верхнего балкона фольварка, невидимого за густой зеленью тополей, смотрели на наш чисто азиатский праздник польский граф и его семья. На их лицах трудно было прочесть, какое впечатление производит на них это необыкновенное и своеобразное зрелище, которое они видели, конечно, первый раз в жизни.
На другой день Черкесский полк пригласил нас на обед в соседнее имение, где стоял его штаб. В густом парке на круглой полянке были поставлены столы амфитеатром, причём на верхнем из них сидело начальство. В середине обеда началась стрельба, без которой обыкновенно не проходит на Кавказе ни одна весёлая пирушка. Помню, как, приехав впервые в Сухум, я в ресторане увидел поразившую меня и рассмешившую надпись: "Петь, стрелять и танцевать в общей зале строго воспрещается".
Выпившие кавказцы в избытке восторга то справа, то слева от меня опорожняли магазины и барабаны своих пистолетов и револьверов то вверх, в чёрное звёздное небо, то вниз, под стол, после каждого тоста или речи. Порядок за столом с большим искусством поддерживал седоусый полковник-грузин, избранный на время вечеринки тамадой. Само собой разумеется, что выстрелы, направленные пьяной рукой, не всегда проходят безнаказанно и очень часто случается, что в результате появляются раненые, а то и убитые случайной пулей. Так было и в этот вечер. В самом разгаре револьверных салютов раздался заячий крик и с одного из деревьев кубарем скатился мальчишка-галичанин, раненный в ногу. Чтобы видеть лучше небывалое для него зрелище, он забрался на дерево. Младенец, несмотря на пулю в ноге и падение, отделался очень легко и, вероятно за всю свою жизнь не видел столько бумажек и серебра, сколько было ему собрано в чью-то папаху за испуг и ранение.
Утром 3 августа 1915 года мы выступили на позицию. Отчаявшись дождаться моего вестового с лошадьми, застрявшего где-то по дороге из Каменец-Подольска, я купил у Кибирова рыжего четырёхвершкового (рост в холке 2 аршина + 4 вершка, т.е. 160 см) кабардинца, на котором, как уверял его владелец, он убил Зелимхана. Это обстоятельство, однако, ничуть не сглаживало недостатки этого верблюда, который оказался на редкость тугоуздым и, привыкнув идти впереди сотни, ни за что не желал соблюдать в строю дистанцию. На походе полк представлял собой на редкость оригинальную живописную картину. Длинной и довольно беспорядочной вереницей, плохо соблюдая строй, тянулись сотни всадников, сидевших на конях всевозможных мастей и калибров. Одеты они были буквально кто во что горазд, а именно, кто в бурку, кто в черкеску, кто в кожаную куртку или гимнастёрку. Каждый носил папаху и башлык разного цвета и не без фантазии. В посадке, в манере держаться на седле, в самой седловке и даже в вооружении чувствовалась индивидуальность каждого всадника, которая совершенно незаметна в регулярной кавалерии, где одинаковое обмундирование, седловка и выправка стирают личность и делают всех солдат похожими друг на друга. Здесь же было совершенно иначе. Каждый всадник носил винтовку и кинжал, как ему Бог положил на душу, направо, налево за плечами, стволом вверх или вниз, а то и по горскому обычаю притороченной к седлу, так что только кончик ствола с мушкой выглядывал из-под кучи вьюка. На походе ехали где рядами, где справа по три, а то и просто кучками. Отдельные всадники, несмотря на запрещение, поминутно отъезжали от строя к обочине шоссе, а иногда и просто в поле. Утром и к вечеру постоянно по несколько человек отъезжали от сотни, спешивались и, разостлав бурки, начинали совершать намаз. На ночёвках и при всяком удобном случае всадники норовили незаметно отделиться от полка с намерением утащить у жителей всё, что плохо лежало.