— Не скажите, не скажите, господин Глюк! Никто своего часу не ведает, уж на что крепкая женщина Софья Матвеевна, а гляньте, что с нею сталось – и не чаем, до завтра ли дотянет! А вы говорите!.. — и Никита Иванович скорбно и недоверчиво покачал седою головой.
Разговор меж ними происходил в плюшевой гостиной – точной копии гостиной четырнадцатого номера, с тою лишь разницею, что плюш занавесей и мебельной обивки был здесь не синим, а малиновым, и изрядно на солнце выгоревшим. Потому по краям занавесей или в нижней части пуфиков плюш этот резал взгляд ярким своим колером, а центр занавесей, как и сиденья пуфиков и стульев раздражали грязно-розовым оттенком. Да еще табачная вонь – Феликс Францевич как все некурящие, чрезвычайно был чувствителен к запахам, особенно неприятным. А уж по степени неприятности вонь табачного дыма для него приравнивалась к смраду отхожего места общего пользования, или помойки в жаркий июльский полдень.
Этот номер числился шестнадцатым, и соседствовал с упомянутым четырнадцатым, в котором, между жизнью и, соответственно, смертью находилась сейчас Софья Матвеевна Полоцкая. И ближе к смерти, по утверждению доктора Блюма, собравшего час назад консилиум (он сам, доктор Коган и профессор Серебрянский). Доктор Коган сказал, что все еще может быть, некоторая симптоматика оставляет место для надежды. А профессор Серебрянский, оттянув веко больной и прослушав ей сердце стетоскопом, ничего не сказал, хмуро покачал головой, но на предложение Зотикова, Никиты Ивановича, что "надо бы подготовить, батюшку позвать", ответил, что "куда вы так торопитесь? Успеется!" и выписал рецепт на какие-то чудодейственные инъекции.
А доктор Блюм остался на ночь: инъектировать и наблюдать больную – ну кто он такой, доктор Блюм, чтобы с самим профессором спорить? – и для него в гостиной четырнадцатого номера на кушетке была положена подушечка, если, утомленный, захочет прилечь.
Потому Глюка в четырнадцатый номер не допустили – и врач там, и сиделка, да и к чему, если больная пребывает в беспамятстве?
А Никита Иванович, которого по просьбе Глюка кликнула сиделка, поотнекиваясь и поотговариваясь усталостью, хлопотливостью минувшего дня, немалыми своими летами от разговора с Феликсом Францевичем попытался уклониться. Нет, не отказывался (потому как уважал волю болящей, возможно, что и умирающей), но вилял, словно бы куцый хвостик собачки-боксера, купированный в раннем щенячьем возрасте.
И даже уже согласившись на разговор, пригласив Феликса Францевича в свой номер, угостив его чаем (от коридорного) с домашней наливочкой, все равно продолжал вилять.