Никита Иваныч даже порозовел щеками и лбом, размягчился от воспоминаний, и глаза его слегка увлажнились.
Феликс Францевич осторожно кашлянул.
— Да, так что я? — очнулся от переживания давнишнего, давно утраченного счастия Никита Иванович. — Вот тогда и разорился я окончательно. Советы-то Софья Матвеевна, может, и хорошие давала, да где мне хозяйством заниматься, если я только и знал, что в Полоки ездить, да мечтать? Ну, и пошло имение мое с молотка. А мне – искать надобно, чем пропитаться, службу какую. Вот Софья Матвеевна мне и предложила управителем к ней идти. Она к тому времени еще земли прикупила – рачительная хозяйка была, ничего сказать не можно, и Гришке, племяннику своему непутевому, имение пустить по ветру не позволила. Очень он ее боялся – да ее каждый сторожился, даже если совесть чиста, а уж если нечиста, да рыльце в пуху, тут уж и поджилочки, и коленочки дрожали, да и в нутре пусто становилось, будто на горке у обрыва стоишь – так-то она взглянуть умела, нахмуриться... И переселился я в Полоки, и стал с Матильдой видеться почти ежедневно. Но долго еще робел ее, заговорить боялся, месяцы прошли, прежде чем отважился с ней в беседу вступить, хотя бы и ни к чему не обязывающую: за столом или в парке, на прогулке. Она уж по-русски к тому времени неплохо говорила, да и я французского еще не забыл. Но – так, ни о чем серьезном, какая погода нынче, или что кобыла ожеребилась двумя кобылятами, или еще о каких хозяйственных новостях. А Софья Матвеевна, дай ей бог здоровьичка, заметила, как-то к себе в кабинет зазвала, и говорит: "Ты, Никита, все сохнешь, а это на твоей работе плохо отражается. Почему бы тебе не жениться?" Я ей, конечно, ой, да что вы, да вовсе я не сохну, да и на примете никого… Она мне на то: уж мне бы, говорит, не брехал, Никита Иванович, что у меня, глаз нету? И – опять же совет: ты, говорит, жених, хоть и вдовый, а вполне положительный, теперь уже непьющий, и Матильда девушка хорошая, примерного поведения, разумная. Я думаю, с радостью за тебя пойдет – ты ей, мнится мне, и нравишься, и уважает тебя. Хочешь, словечко замолвлю? Ну, на это я не согласился, сам, говорю, замолвить могу. А то – уж вроде взрослый мужчина, за тридцать мне тогда было, не немовлятко, что мне на нянек да на сватий полагаться? Ну и поговорил.
Никита Иванович снова замолчал надолго, забирая в кулак усы, морща лоб.
— И вот тут, в ее ответе, должно быть, секрет того, почему Софья Матвеевна вам, господин Глюк, со мной поговорить велела. Потому что сказала мне тогда Матильда чуть ли не слово в слово то же самое, что и Софья Матвеевна: что и нравлюсь я ей, и уважает она меня, но, говорит, замуж за вас, Никита Иванович, выйти никогда не смогу. Вы, говорит, не смотрите, что двигаюсь, разговариваю, смеюсь даже иногда. Я, говорит, на самом деле умерла давно, а черное, что я ношу – это траур по моей жизни. Я, конечно, стал настаивать, уговаривать, чуть не расплакался, а она уперлась: нет и нет. И, говорит, мне очень нравится это место, и эта семья, а если вы будете слишком настаивать, мне придется их покинуть, и Катюшу, к которой я очень привязана, и Наталью Саввишну, и Софью Матвеевну, и будет плохо всем. А так – только нам с вами. Меня это, господин Глюк, не передам вам, как взбодрило, это ее "с вами" – значит, не так уж я ей безразличен был. Ну, а потом… — Никита Иванович махнул рукой, вздохнул, налил еще по стопочке наливочки, вернее, налил себе, потому что Глюк про свою стопочку и не вспоминал почти.