Никита Иванович отхлебнул глоточек наливочки, покатал во рту, проглотил.
Глюк едва сдержал нетерпеливый вздох. Слушать историю жизни Никиты Ивановича Зотикова вовсе не входило в его планы, да и время уж было позднее, но перебивать наводящими вопросами Феликс Францевич старика не стал – пусть хоть так, да расскажет. Из-за чего-то же Софья Матвеевна хотела, чтобы Глюк с Зотиковым побеседовал, что-то он, Зотиков, знает, осталось только узнать, что.
А Никита Иванович, прислушавшись к движению наливки по пищеводу, удовлетворенно крякнул и продолжил свой рассказ:
— Вот тогда-то я и запил. И хозяйство мне было не в радость, и от жизни ничего более не хотелось; а ведь и не сказать, что жену любил, взял ее за приданное, ну и для продолжения рода, конечно. А тут – такая вот оказия!.. Очень меня Софья Матвеевна тогда ругала, как встретит – я в основном в городишке нашем уездном гулял, а Софья Матвеевна туда по делам имения приезжала. Она, Софья Матвеевна, тогда в Полоках за хозяйку была, племянник ее, Гришка, по заграницам разъезжал, с женой и ребенком. Ребенок, Катюша, родилась очень слабенькая, и что-то у нее было с легкими, так что возили девочку по европейским докторам, по светилам всяким. А Гришка – тот все налево норовил, очень у него была слабость великая к прекрасному полу. Это мне после Наталья Саввишна, первая Гришкина жена, рассказывала: только они на курорте каком обустроятся, только найдут, к которому из светил девочку вести – а Гришка уже к ней: "Натали, на два дня надобно в Вену". Или в Рим, или еще куда – и потом по месяцу-двум она его не видит, и даже писем не получает, и не ведает, жив ли, нет. А девчушка, Катюша то есть, даром, что слабенькая, была очень умненькая, понятливая, и ласковая такая, славная, славная девочка была… И в этих самых заграницах Наталья Саввишна ей и наняла учительницу, гувернантку то есть, Матильду.
Тут Никита Савич покрутил головой, вздохнул горестно, и снова к стопочке приложился.
— Вы вот, господин Глюк, человек еще совсем молодой, может, и не испытали, как эта самая страсть на человека-то находит – ну, вроде как мешком по голове, да не пустым. И вот уж сколько годов прошло, а так перед глазами и стоит, как я ее увидал впервые: я с приятелем одним, Бобринским, при станции в буфете пил, то ли он куда уезжал, и его провожали, то ли я куда собирался – не скажу, вылетело из головы. А только так мы запровожались, что уже и забыли, кому куда ехать, третьи сутки гудели; и тут я случайно в окошко буфета и глянул, а там, на перроне, она и стоит. Ну, стоит и стоит себе дамочка, вся в черном: и шляпка, и перчатки, в трауре, должно быть; и вдруг ее то ли кто окликнул, то ли просто звук какой внимание привлек (я в буфете, мне не слышно!), но только она так обернулась, как-то так одним движением… — Никита Иваныч горестно взмахнул рукой, не в силах найти нужных слов. — И тут оно пришло, вроде как такой тяжестью навалилось неподъемною на плечи, а с другой стороны как-то легко сделалось, будто… знаете, когда в детстве снится, что летишь, вот такая возникла легкость. Бобринский ко мне суется с рюмкой, тост произнести, или что – а я его оттолкнул, и на перрон, а она уж уходит, по мне только взглядом скользнула равнодушным… А после ух и стыдно же мне стало – ведь кого она увидела? Непотребную образину, третий день ведь пил, не брился, не мылся, глаза красные, воспаленные, волосы, что копна, измят и грязен, вида непристойного. Вот на том отрезало: ни глотка больше в рот не взял ни беленькой, ни красненького, ни шампанского. Разузнал, конечно, кто такая, откуда – городок-то маленький! А даже если б и большой был, все равно, думаю, разузнал бы. И стал после этого к Полоцким ездить, чуть ли не каждый день. Будто бы к Софье Матвеевне за хозяйственным советом. А сам все ее, Матильду, выглядываю, и слόва с ней, поверите ли, тогда не сказал, мне бы тогда только вот это движение опять увидать, как она головку поворачивает, и, ежели увижу – то на остаток дня счастлив. А назавтра все то же повторяется, и опять до полудня еще кое-как, а потом невмочь, велю запрягать – и в Полоки…