Болото выглядело бесстрастным и умиротворенным, как священное озеро у словен, и лишь тонкие почерневшие стволы редких деревьев напоминали головешки, торчавшие на голом пепелище. Проще простого – прыгай с кочки на кочку, а бестрясинный зеленый лес – вот он, рядом. Но когда мы подходили ближе к манящему лесу – он оказывался и не лесом вовсе, а островком зелени, за которым открывалось новое пепелище, и невдалеке снова маячил клин леса, зовущий и отрешенный одновременно.
Наконец, мы выбрались на холмистую возвышенность, пересеченную березовыми перелесками, и цепочка моих провожатых, словно гусеница, медленно поползла через болото в обратный путь. Только теперь я почувствовал ноющую усталость в отвыкших от длительных переходов ногах и с наслаждением опустился на сухую землю, прислонившись спиной к белесому стволу и не упуская из виду бочонок с медом, оставленный молчаливыми проводниками на невысоком березовом пне в центре возвышенности.
Ната не ошибалась – я был абсолютно спокоен и просто, без страха и волнений, ждал шехонского медведя, как неизбежно ждут прихода рассвета после ночи или луны после солнца. Я не мог умереть, не увидев зеленоглазого наследника Рюрика, до конца не уяснив цель своего появления на славянской земле и смысл моей встречи с голубоглазой, свободной, как птица, женщиной. И еще я чувствовал, что моя смерть засохшим корневищем спрятана внутри моей же души и, когда ее щупальца начнут оживать, мне захочется одного – лечь на дно ладьи и пуститься в море, упираясь глазами в покачивающийся купол вечного неба. А сейчас мне хотелось многого, и в первую очередь – поскорее пройти обряд очищения.
Но медведь появился в последний третий день отпущенного срока. Легкий ветерок дул от него, и он занялся бочонком, не обратив внимания на меня, сидевшего неподвижно, прислонившись спиной все к той же березе. Я поднялся на ноги, и он, оторвавшись от сладкого лакомства, встал на задние лапы и, пофыркивая, двинулся в мою сторону. Рукоятка спрятанного ножа жгла похолодевшую кожу, но я, скрестив руки на груди, молча ждал приближения матерого зверя. Медведь подходил, тяжело переваливаясь с лапы на лапу, неимоверно увеличиваясь в размерах, и его оскаленная пасть, испачканная медом, пофыркивала все угрожающе. Следуя совету Наты, я не отводил взгляда от выпуклых, подвижных звериных глаз и видел в них почти человеческое любопытство. Медведь подошел ко мне вплотную, его лапа, одним движением которой он легко мог свернуть мой череп, опустилась мне на плечо, но я выдержал ее тяжесть и выразительно утверждающе, все так же глядя прямо в выпуклые глаза, протянул: «Не надо!». Зверь убрал лапу, фыркнул скорее утомленно, чем угрожающе, отступил на шаг, опустился на четвереньки и с достоинством, не оглядываясь, медленно удалился в перелесок, оставив мне и бочонок с медом, и невыветривавшуюся вонь звериного пота. Заныли кровавые борозды на плече, вспаханные когтями медведя, проснулись жажда и голод, не донимавшие меня ранее, и нестерпимо томительно потекли минуты ожидания прихода проводников. Теперь я свободен, теперь в Сожск, в Новгород, в Ладогу – туда, где Рюрик, туда, где я нужнее всего, туда, где я обязан быть благодаря предопределению и тайне рождения.