Знать, к примеру, что в запорожское товарищество принимался не каждый из тех, кто приходил в Сечь и мог правильно перекреститься и выпить залпом кварту горилки. Главным экзаменатором был Днепр, его знаменитые пороги. Г. Боплан, французский инженер, служивший у коронного гетмана Речи Посполитой С. Конецпольского, так описал географическую и психологическую суть границы, разделявшей казаков и «селян»: «Они (пороги) в виде больших скал и утесов простираются поперек реки... и толь близко одни от других, что образуют род плотины, преграждающей течение Днепра, который ниспадает с высоты от 10 до 15 футов... Чтобы быть принятым в число запорожских казаков, надобно переплыть в челноке через сии водные стремины».
Может, и весел был запорожец на какой-нибудь Сорочинской ярмарке, где красной его свиткой пугали обывателей, как малых детей. Но многие дисциплинарные обычаи Сечи были к нему беспощадны. Так, во время похода казаки вовсе не пили вина. Это было непреложное правило. При Сагайдачном за нарушение его казнили, так же как и за мародерство в мирных селениях. И в поход казак отправлялся не в жупане красного сукна, а в сермяжной свитке да брал в запас холщовую рубаху на случай ранения. А весь провиант составляли сухари, сушеная рыба-тарань да пресная вода. Дома же, в Сечи, пищей казаку была соломаха (ржаное квашеное тесто), тетеря (похлебка из ржаной муки), щерба (рыбная похлебка), и, любимое кушанье, тюря (стертый в порошок сухарь, разведенный квасом и приправленный конопляным маслом и солью). А зимней квартирой служил ему курень (шалаш, сплетенный из хвороста и покрытый сверху лошадиными шкурами). Крепостной хлебопашец и ел вкуснее, и спал теплее. Но человека в Сечи держала не корысть, а воля.
Атаманов запорожцы выбирали из своей среды. Сами. И только на год. Но могли в любой момент сбросить. И в любой момент снова призвать. У атамана не было права отказа. Тот же Сагайдачный не раз лишался булавы — Сечь не терпела и тени самовластия. В таком случае, как гласит предание, уплывал он на челноке на излюбленный свой днепровский порог и жил там, пока казаки не позовут его снова возглавить поход. Порог этот потом так и назывался «Седло Сагайдака». Сечь выбирала командиров для исполнения общего дела, а не для потрафления слабостям казацким. «Хоч вин добрый, хоч и злюка, абы не подлюка»,— пели бандуристы. Это была не анархия, а воля.
И только вольная воля могла дать человеку таких верных товарищей. С Украины, из Болгарии, Молдавии, Валахии, из России, из Польши и от самих татар, из Крымского ханства, стекались в вольные курени люди, чтобы, как сказано у Н. В. Гоголя, «породниться по уму, а не по крови». Запорожская Сечь, если говорить на языке современной социологии, объединяла обездоленный люд не на национальной, а на классовой основе. И потому бесшабашное казацкое войско с неизбежностью превращалось в силу идейную, духовно противостоящую крепостническим порядкам, насаждавшимся на Украине. И потому историки официозного толка клеймили запорожцев как изменников и разбойников. «Могли ли пришлецы, составлявшие их братство, люди разных с ними языков и исповеданий, упоенные распутством и безначалием и скрывавшие под притворной набожностью гнусное отвращение к православию — иметь такую любовь к стране, в которой процветало благочестие с отдаленных времен?» — вопрошал Д. Н. Бантыш-Каменский в своей «Истории Малой России», верноподданнически посвященной императору Николаю I. Но что бы ни говорили историки — факты, описываемые ими, свидетельствуют: на Украине в начале XVII столетия Запорожская Сечь была единственной опорой человеческого достоинства и последним гарантом национального возрождения.