Так формируется особый вкус слова «лагерь» в российском сознании, неповторимый его аромат, преимущественно хвойный, поскольку детский лагерь расположен в лесу, а в исправительном валят лес. Лагерь — место, где дети счастливы (так прокламируется), а взрослые фактически обречены. Это сигналы подъема: пионерский горн и рельс, в который бухают с утра на морозе. Это одновременно нечто очень летнее и совершенно зимнее — такое, что, по Варлааму Шаламову, температура –20 кажется курортом. Из лагеря в большинстве случаев хочется сбежать — но из пионерского удрать почти никогда не удается, да и случаи удачных побегов из ИТЛ единичны. В первом случае настигают (и забирают) родители, которым дозвонились перепуганные вожатые, во втором — «закон тайга, медведь хозяин».
Если б я не верил, что многое — почти все — получается само, я бы предположил, что создатели советского языка обладали особым, сугубо иезуитским нравом. Назвать место детского отдыха и принудительного труда в нечеловеческих условиях одним и тем же словом — надо было додуматься; но ведь основатели советского мифа (и советского языка) в самом деле поначалу думали, что в ИТЛ, как и в детских учреждениях, будут перевоспитывать! А не просто мучить! Идеи трансформации, перековки были очень живучи; именно их энтузиастом — а не сторонником репрессий — был Максим Горький, восторженно описывавший «СЛОНа», то есть Соловецкий лагерь особого назначения. Вдобавок военный призвук, семантика похода, боевого порядка — все это было для молодой советской власти чрезвычайно органично: она в самом деле ощущала себя передовым отрядом всего человечества, вышедшим на бой с природой, социальными законами и самой смертью. Прочие еще когда нас догонят! — а мы уже сегодня в пути, в незнакомой местности под страшными звездами... Здесь, в неведомых для прочего человечества краях, разбили мы наш военно-полевой детский пионерский исправительно-трудовой летний зимний профилактический социалистический лагерь, и в наших боевых шатрах — брезентовых палатках, промерзших бараках — спит, набираясь сил перед решающей битвой, светлое будущее всего человечества. Да!
Нельзя забыть и еще одно важное значение — «социалистический лагерь». Ведь битва добра и зла в планетарных масштабах продолжалась, и все страны Восточной Европы плюс часть колеблющейся Африки — не говоря уж о вечно кипящей Латинской Америке — постепенно перемещались в наш зимне-летне-боевой-трудовой, обнесенный колючей проволокой круговой поруки и панической ненависти к внешнему врагу. Почему-то выражение «капиталистический лагерь» особенно не ходило — не прижилось. Потому что капиталистический — он скорее не лагерь, а отель. Они не в походе, не в боевом охранении и даже не в скаутской экскурсии на дикую природу — они в комфорте, неге и холе, и уже загнивают, и тут идем мы, все в красном, в едином строю с сомневающейся Польшей, грешной Венгрией, безупречной Болгарией, бородатой Кубой и черной, но алой внутри Анголой, нашпигованной нашими специалистами. «Соцлагерь» — выражение, над которым измывалась вся молодежь позднего СССР, слушавшая болгарские диски и фарцевавшая польскими джинсами, — но эта молодежь и понятия не имела, какой лагерь придет на смену социалистическому. Все-таки СССР с его сателлитами был договороспособней бен Ладена с его уж подлинно непримиримыми союзниками — а США, наш сиамский близнец, начали реально загнивать именно после того, как столь быстро и бесславно развалились мы.